Заповедник для академиков - Кир Булычев

— Так какого черта вы тянули с докладом, Шелленберг! Вы что, не могли ко мне прийти на день раньше? Или хотя бы предупредить меня. — Гиммлер быстро поднялся с кресла и, обойдя стол, навис над Шелленбергом. Тот вскочил, всем своим видом изображая раскаяние. — Вы думаете, я не знаю, что все это значит? — Гиммлер побледнел от гнева. — Я все знаю! Вы спелись с Канарисом! На лошадях катаетесь? В лесу? Чтобы никто не подслушал, как вы планируете измену рейху?.. Молчать!

Гиммлер поднял трубку белого телефона — прямая связь с рейхсканцелярией. Но фюрер уже уехал — дорога была плохая, кортеж не мог двигаться достаточно быстро, поэтому Гитлер решил покинуть Берлин чуть пораньше, о чем Шелленберг был осведомлен.

Гиммлер бросил трубку.

— Что вы скажете в свое оправдание? — спросил он, словно Шелленберг должен был высказать последнее желание перед неминуемой казнью. Но Шелленберг по тону шефа уже понял, что гнев стихает.

— В тот момент, как я проанализировал информацию, я тут же отправился к вам.

— И долго анализировали?

— Честно говоря, — вздохнул Шелленберг, — я недостаточно разбираюсь в физике. И если бы не поспешность адмирала Канариса, я бы, может, и сегодня к вам не пришел.

— Вот именно! В этом и есть ограниченность моих сотрудников. Вместо того чтобы обратиться к тем, кто компетентен в данном вопросе, они предпочитают глядеть по сторонам, и в результате плоды пожинают посторонние. Вы меня поняли, Вальтер?

«Они все называют меня Вальтером не потому, что подчеркивают этим нашу близость или равенство, а наоборот, чтобы показать, что я в их глазах мальчишка».

Так как было очевидно, что Шелленберг все понял и раскаивается, Гиммлер отпустил его, сказав, что постарается получить аудиенцию у фюрера по крайней мере вместе с Канарисом, если уж не удастся сделать это раньше.

Что и требовалось доказать.

Адольф Гитлер подошел к карте мира, висевшей на стене его кабинета в рейхсканцелярии.

Кейтель, обогнав его, ткнул указкой в точку, о которой шла речь в докладе Канариса.

Эта точка лежала в столь безбожном отдалении от всех прочих мест и городов Земли, что угроза, исходившая от нее, казалась абстрактной и ненастоящей.

Фюрер смотрел на карту. Остальные молчали.

Во время всего доклада и популярных разъяснений Канариса о сущности ядерного распада Гитлер казался невозмутимым и ничем не показал своего отношения к событиям. Потом спросил, а что делается по этому вопросу в Германии. Срочно вызванный в рейхсканцелярию Шахт сообщил, что ничего, за исключением теоретических исследований. Канарис уточнил, что это объясняется массовым отъездом физиков из рейха, поскольку большинство из них евреи.

— Понятно, — сказал тогда Гитлер.

— Они оседают во Франции или в Америке.

— Больше в Америке. Это еврейская империя, — сообщил фюрер.

Никто не оспорил этого заявления.

— И в Америке наверняка уже делают такую же бомбу, — сказал Гитлер. Он не спрашивал, он утверждал.

— Мы мобилизовали всю нашу агентуру, — сказал Гиммлер. — Записка о том, кто и где работает над этой проблемой, уже практически готова. Но насколько мы знаем, практических результатов и даже общей государственной программы у американцев пока нет.

— Завтра они узнают о русских, послезавтра примутся за дело, а через три дня всех обгонят. Когда мы можем начать нашу программу?

Фюрер обернулся с этим вопросом к Гиммлеру.

— Мы уже созвали ученых в Берлин. Завтра я встречаюсь с Гейзенбергом. Это мировая величина.

— Правильно, — согласился Гитлер. — Покажите мне еще раз на карте…

Он долго разглядывал точку на карте. Все молчали.

— Любопытно, — сказал он, прослеживая взглядом линию, соединяющую Берлин и Полярный Урал. — Сколько потребуется нашему самолету, чтобы долететь туда и возвратиться обратно? Ты меня слышишь, Герман?

— Это непростой перелет, — ответил Геринг. Он был в новом серо-голубом мундире рейхсмаршала авиации. Воротник был немного туговат, и оттого шея стала красной и щеки тоже потемнели. — Скорее всего это самоубийственный перелет.

— Почему?

— У меня нет самолета, который мог бы долететь до Урала и вернуться.

— А у русских есть! У литовцев, у ничтожных литовцев есть! Все летают чуть ли не вокруг Земли — лишь рейхсмаршал Геринг таких машин не имеет. Тогда вызовите мне из Америки Линдберга — он мне нравится. Славный парень и настоящий ариец. Пусть прилетает со своим самолетом.

— Какую цель вы ставите нам, мой фюрер? — спросил Геринг, будто и не было первоначального отказа.

— Самую простую — долететь до места, сфотографировать с воздуха и благополучно возвратиться! — Фюрер говорил тоном учителя, давно уже разочаровавшегося в своих учениках.

— Это бессмысленно, мой фюрер, — отважно бросился в бой Геринг. — Для того чтобы сфотографировать этот объект, мы должны будем рассчитать полет таким образом, чтобы машина оказалась над объектом днем. А днем не только фотограф видит свою цель, но и цель видит фотографа.

— Пускай его увидят, — сказал Гитлер. — Мне важно, чтобы он вернулся.

— Я сегодня же поговорю с генералом Мильхом, — задумчиво произнес Геринг. — Мне кажется, я нащупал одну идею…

— Я даю тебе время до завтра, Герман, — сказал фюрер. — И учти, что это будет не последний такой полет. — Гитлер обернулся к руководителям разведки: — Вам же я приказываю считать этот проект русских опасностью номер один. Не возражай, Генрих. — Эти слова и жест предназначались для желавшего что-то сказать Гиммлера. — Моя интуиция говорит о том, что именно там, у полюса, и зарождается великое столкновение космических сил. Лед и пламя! Мы должны хранить холод!

Фюрер отпустил всех. Он был озабочен проблемой, представлявшей в его глазах куда большее значение для судеб мира, чем возможная и даже желанная война с большевизмом.

Уже давно было известно о возникновении при манипуляциях с радиоактивными веществами опасного излучения. Оно могло быть смертельным, оно могло быть мгновенным и длительным, как эманации радия, оно могло стать дополнительным фактором бомбы.

Матя не раз напоминал Алмазову, что необходима отдельная биологическая лаборатория, но по каким-то неведомым Мате причинам Алмазов сопротивлялся, утверждая, что этим занимаются в специальном институте. «Наше дело рвануть — а про всякие лучи они понимают лучше нас».