Заповедник для академиков - Кир Булычев

Кто же тот молодой зэк, который так смотрел на него? И тут Вревский вспомнил: Андрей Берестов. Конечно же, дело об убийстве Сергея Серафимовича Берестова в пятнадцатом году в Ялте. Так и не раскрытое. «Смотри-ка, как ты только ни скрывался от меня, как ни бегал, а кончил в Испытлаге! Смешно. Нет, ты мне, голубчик, не опасен. В делах управления кадров НКВД лежит моя биография, в которой сказано все, что надо. Так что Андрей Берестов мне не страшен, хотя когда они решат меня убрать, то мою работу царским следователем мне поставят лыком в строку. Формально именно за это меня и будут судить… И отыщут этого Берестова, и сделают его свидетелем или участником заговора, который я возглавлял…» Вревский уже выстроил собственный процесс и уже вынес себе приговор. И ненавидел всех — и карлика Ежова, и усатого таракана Сталина, и, конечно, этого чистильщика сапог Алмазова, и Берестова, из которого выбьют показания против Вревского.

— Иона Александрович, вы меня слышите? — Голос Алмазова пробился сквозь пласт мыслей, замешенных на водке.

— Слышу, куда я денусь?

— Вы мне говорили о международной обстановке. — В голосе Алмазова звучали собачьи нотки.

— В Испании у нас не все получается. Там тоже обнаружилось много вредителей. Сейчас отзываем и ликвидируем. Тем более что Франко пользуется открытой поддержкой международного фашизма и империализма. И фашизм, и невмешательство — все против нас.

Алмазов покорно кивал — пай-мальчик. Никогда раньше не слыхал!

— Нам нужна короткая победоносная боевая кампания, которая показала бы всему миру нашу силу, силу РККА, силу рабоче-крестьянского строя.

— А есть уже идеи? — спросил Алмазов.

Отбивные остыли. Алмазов был зверски голоден, но не смел есть мясо, раз Вревский к нему не прикоснулся.

— Важен масштаб конфликта и его международный эффект.

— Может, на Дальнем Востоке? — спросил Алмазов.

— Оттяпать у японцев какую-нибудь сопку и протрубить на весь мир? Мелко мыслишь, Алмазов. Лучше мне налей. Мы хотим ударить больнее.

— Германия?

— Ты учти, Алмазов, — сказал спокойнее Вревский, — мы — мирный бронепоезд, стоим на запасном пути. И экономика у нас мирная. Так что влезать в долгую позиционную войну не имеем права перед нашим народом. Один удар, второй удар… так, чтобы пролетариат Запада, видя силу наших войск, поднялся против империализма. А ведь ждет нас пролетариат… ждут наши братья.

Алмазов кивнул.

— Чего киваешь? Не согласен?

— Наоборот. Именно для этой цели мы жертвуем своим трудом и здоровьем.

Шеф военной разведки адмирал Канарис и Шелленберг приятельствовали настолько, насколько это было допустимо на вершине власти в Берлине. В тот четверг они сговорились покататься верхом в Трептов-парке, но погода выдалась отвратительная, налетел косой дождь со снегом, что редко бывает в мартовском Берлине; впрочем, в ту весну все перепуталось, и, как заметил адмирал, даже забывчивые старожилы такого не помнили.

Чтобы не отказываться от намеченного свидания — ведь верховая езда была лишь предлогом для встречи, хоть и подчеркивала склонность руководителей военной и эсэсовской разведок друг к другу и противостояние их партийным провинциальным неучам, — они решили съездить на ленч в ресторанчик на берегу Зеддинзее.

Так как господа не готовились к ленчу заранее, они позволили себе явиться в ресторан в костюмах для верховой езды, тем более что «Ментона» была местом уединенным, спокойным, лишних там не бывало.

— Одна из причин, почему Мюллер не выносит вас, Вальтер, — сказал Канарис, осторожно пробуя белое вино, — это его собственный комплекс неполноценности.

— Ему не пришлось учиться в школе, — улыбнулся Шелленберг.

Канарис подумал, как тот чертовски молод, элегантен и притом незаметен, как внимательно он умеет слушать. «Я, старая боевая лошадь, готов и хочу попасться на эту удочку, даже зная отлично, что он продаст меня Гейдриху, сегодня же вечером изложив во всех подробностях нашу беседу, ведь он боится, не установил ли Гейдрих подслушивающего микрофона под этим столиком».

— Я бы тоже предпочел сейчас ехать верхом, — сказал Канарис. — В лошадь трудно воткнуть микрофон.

— Случилось что-нибудь серьезное? — спросил молодой шеф внешней разведки СС.

— Каждый день случается что-нибудь серьезное.

Канарис отпил из высокого бокала. Вино было хорошее, французское. Преимущества мира с Францией заключались в том, что такое хорошее вино доставалось лишь достойным людям. Если оно станет трофеем, его будут пить фельдфебели.

— Гейдриха решено осчастливить Богемией, — сказал Шелленберг. — Но он не оставит своего поста здесь.

Он чувствовал, что Канарис намерен сообщить нечто важное, но, не имея привычки делать подарки, прикидывает, что может получить взамен.

— Я намерен направить записку Гиммлеру, — сказал Шелленберг. — Я убежден, что ваши источники резко занижают военный потенциал Советов. В частности, вы с презрением пишете об их новых танках. Это хорошие танки.

— Может быть, — слишком легко согласился Канарис. — Я как раз думал о Советах. Что особенного сообщают ваши агенты?

— Особенного? Я бы сказал, там царит затишье.

— Политическое?

— Да. Готовятся перемены в Государственной безопасности.

— Я и без вас, Вальтер, знаю, что Ежов дышит на ладан, а Сталин готов кинуть его на съедение волкам Берии. Но не странно ли, что он все еще держится? А подобные доклады и предсказания мы получаем с начала тридцать восьмого года.

— Сталин непредсказуем. Он — политический гений.

— Осторожнее, Вальтер. Политический гений в современном мире только один. Второму нет места.

Шелленберг по-юношески смешался — тонкая кожа щек зарделась.

— Я не имел в виду фюрера, — сказал он. — Это несоизмеримые величины.

— Разумеется. Тогда скажите мне, коллега, что вы слышали о русском Институте полярных исследований? Или, короче, Полярном институте?

— В первый раз слышу, — сказал Шелленберг.

— Один из моих агентов, — сказал Канарис, — был заключенным в лагере, на Полярном Урале. В исключительных случаях мы идем на это — малый срок, уголовное преступление, ничего политического.

— Вы счастливый человек, адмирал, — сказал Шелленберг. — Я был бы счастлив иметь агентов, готовых идти в сталинский концлагерь.

— Он возвратился.