Орленев - Александр Мацкин

с Мгебровым, тогда служившим у Комиссаржевской. К тому

времени Павлова как актриса уже заметно выдвинулась, но ее

положение в труппе мало изменилось. Орленев по-прежнему был

с ней сдержанно сух, сохраняя тон, исключающий всякую бли¬

зость, и она по-прежнему горевала и не знала покоя. Мгебров

отнесся к ней участливо, и, проникнувшись к нему доверием,

она со слезами на глазах рассказала, как «ей бесконечно тяжело

с Павлом Николаевичем, но уйти от него она не в силах, потому

что безумно его любит и много получает от него как от худож¬

ника и человека, несмотря ни на что» Итак, ее любовь была

горестно безответной.

И вдруг все изменилось: Павлова стала первой актрисой

труппы, подругой Орленева, его советчицей, его режиссером, его

постоянной спутницей, с которой он делил труды и досуги.

У нас нет данных, в силу чего произошел такой перелом. Может

быть, потому, что он наконец оценил ее оригинальный талант

артистки? Может быть, потому, что устал от игры в Бранда

с его неприятной ему нетерпимостью и ригоризмом? Может быть,

потому, что он перетянул вожжи и убедился, что его ученица

дошла до последней точки отчаяния? Каждый из этих мотивов

имеет свой резон, и мы не знаем, какому из них отдать предпоч¬

тение; во всяком случае, наступил недолгий век их согласного

партнерства — конечно, с учетом того, что он был знаменитый

и многоопытный актер, а она делала первые шаги в искусстве.

О том, какое место в 1907—1910 годах Павлова занимала

в жизни Орленева, мы можем судить по его письмам к Плеха¬

нову и Тальпикову. В письме к Плеханову из Харбина есть та¬

кая фраза: «Глубокий, сердечный привет всей Вашей семье и от

меня и от моей сподвижницы Танюры, которую Вы знаете и лю¬

бите» 2. А в многочисленных письмах тех лет к Тальникову он

никогда не упускает случая сослаться на Павлову, на ее мнение,

на ее пожелания: «Суворин оказался «старым хламом», как меня

Таыюра называет, она теперь ждет Вас со всем восторгом моло¬

дой нетронутой души» (1907); «Я, Дэви, много писать тебе не

буду, знай одно, и это наверное, ты нечто единственное, что мы

с Ташорой хорошо, тепло, даже горячо и нежно любим» (1909) 3.

Он так связал свою жизнь с Танюрой, что и шагу без нее не мог

сделать.

Казалось, все обстояло как нельзя лучше. Они много стран¬

ствовали по России, сборы были хорошие, рецензии, за некото¬

рыми исключениями, тоже хорошие. Вместе ездили за границу,

побывали в Вене, в прославленном Бургтеатре и артистических

кабаре, потом отправились в Женеву, где дали два спектакля для

русских эмигрантов и на одном из них познакомились с Плеха¬

новым. У них были общие интересы, общие знакомые и начал

складываться общий быт. И это благополучие тревожило Орле-

нева, правда, пока он не показывал вида, что его тяготит моно¬

тонно налаженная семейная жизнь и возможная оседлость (все

то, что он презрительно называл бюргерством), но уже знал, что

добром их супружество не кончится. Он не хотел менять воль¬

ность на комфорт и, понимая, что не найдет сочувствия у Павло¬

вой, решил уйти от нее тайком, без объяснений и прощаний.

В мемуарах Орленев пишет, что поводом к этому разрыву была

угроза со стороны родителей Павловой: они намерены были вме¬

шаться в их жизнь и в его дело; он не стал этого терпеть. Воз¬

можно, что такой повод, действительно, был, но причина глубже:

он хотел остаться верным самому себе и тому образу жизни, ко¬

торый однажды избрал. Уход Орленева был тяжелым ударом для

Павловой, она долго болела, и прошло несколько месяцев, пока

пришла в себя. Но, как видите, зла не затаила и спустя десяти¬

летия написала воспоминания, приведенные в нашей книге.

В эти сравнительно благополучные годы Орленев много ра¬

ботал, хотя новых сколько-нибудь заметных ролей не сыграл. Он

стремился кончить то, что давно начал, и, чем больше углуб¬

лялся в давно знакомый текст Бранда и Гамлета, тем лучше

понимал, как далека от завершения его работа над этими ро¬

лями. Перед величием Гамлета он робел, это был самый трудный

экзамен в его жизни, и он погрузился в неохватный мир коммен¬

тариев к Шекспиру *. Точно так же не сразу прояснилась идея

* В заметках Орленева к «Гамлету» мы находим ссылки на Гёте, Коль¬

риджа, Шлегеля, Белинского, Тургенева, Тэна, Анри де Ренье, Брандеса

и современных журнальных авторов.

«Бранда», в силу рационализма Ибсена не допускающая недо¬

молвок. Автор всему нашел имена в своей философской драме, но

этот порядок и устроенность тоже требовали расшифровки для

сцены. Начинать надо было с «Бранда», потому что он значился

в текущем репертуаре,— это была реконструкция на ходу, в про¬

цессе работы, выпуск же «Гамлета» все откладывался и откла¬

дывался.

За роль Бранда Орленев всерьез взялся в плохую минуту

жизни, вскоре после того, как от него ушла Назимова, и, угне¬

тенный одиночеством и необратимостью случившегося, он искал

опоры в творчестве. Первое впечатление от этой старой пьесы

было оглушающим («чувствовал невероятную потребность в са¬

мопожертвовании»), на него обрушилась лавина; ничего похо¬

жего он никогда не читал и, конечно, не играл. Он часто повто¬

рял некоторые афоризмы Ибсена, такие, например, как «всё или

ничего», где в трех словах выражена ненависть Бранда к крохо¬

борству («быть немножко и тем и сем»), к духу компромисса,

к дроби, которая поглощает целое. Сильное впечатление на него

произвели слова Бранда: «Чем ниже пал, тем выше поднимись!»

Такая вера в возможность возрождения в ту пору душевного

упадка, далеко не первого, но особенно болезненного, казалась

ему спасительной. И он стал разучивать монологи Бранда, еще

не найдя формы для сценической композиции пьесы.

Учиться мужеству у Бранда было не просто. Первое сомне¬

ние возникло в связи с духовным званием героя: Бранд — свя¬

щенник, и не придаст ли это его бунту узко религиозный харак¬

тер? Орленев не знал тогда об одном интересном признании Иб¬

сена, сделанном еще в 1869 году. «.. .Я мог ту же самую идею,—

писал он,— воплотить в скульпторе или в политике так же удачно,

как и в священнике. Я мог так же точно воспроизвести настрое¬

ние, побуждавшее меня работать, если бы я вместо Бранда из¬

брал, например, Галилея» 4, с тем, правда, условием, чтобы он до

конца стоял на том, что земля вертится. Значит, сан священника

в этом случае только внешний признак, только форма. Понадо¬

билось известное время, чтобы Орленев убедился в универсаль¬

ности разрушительной идеи Бранда. Возможно, что какую-то

роль здесь сыграли поражавшие его дерзостью богоборческие мо¬

нологи героя Ибсена; он с яростью обрушивался на «бога отцов

и дедов», столь состарившегося и одряхлевшего, что его в пору

изобразить в очках, лысым, в ермолке и домашних туфлях...

Сарказм такой убийственный, что речь уже не может идти только

о реформе церкви!

Сомнения Орленева вызывала и двойственность художествен¬

ной манеры пьесы. С одной стороны, у Ибсена подчеркнутая кон-

фетность: северная природа с ее горными вершинами в тумане,

озерами, крутыми обледенелыми тропами, снежными бурями,

скудный быт норвежского рыбацкого поселка, где жизнь идет

«похоронным шагом»; среди действующих лиц незнакомые нам

пробст, фогт, кистер, что тоже усиливает национальную окраску.

G другой — мир символов, титанизм Манфреда и Каина, вмеша¬

тельство запредельных сил и диалог с ними: видение в облаках

в образе женщины в светлой одежде, невидимый хор, голос, про¬

рывающийся сквозь раскаты грома,— в общем, приемы театраль¬

ной эстетики романтической школы с ее стилизацией и условно¬

стями. Где же пересекаются гнетущая материальность быта