Мемуары генерала барона де Марбо - де Марбо Марселен

Хорваты послушно пошли за мной, и хорошо сделали, потому что, как только мы вышли из деревни, позади нас раздался ужасный шум. Это возвращались наши эскадроны, и, как я и предвидел, их гнали превосходящие силы противника, в свою очередь рубящие всех, кого могли достать. Кирасиры были вне себя из-за того, что им пришлось отступить, и, проезжая мимо нас, они хотели проткнуть хорватов, несущих мое седло. Но эти солдаты помогли мне, и я не дал их убить. Я приказал им лечь в ров, где сабли не могли их достать. Сам я тоже залез бы

туда, но увидел, что в передних рядах австрийцев скакали уланы, которые могли бы достать меня там своими пиками. К счастью для нас, дивизии Сен-Сюльписа нужно было проскакать всего триста-четыреста шагов, чтобы получить поддержку. Видя, что кирасиры возвращаются, император бросил им на помощь две кавалерийские дивизии. Но каким бы коротким ни было это расстояние, которое мне надо было преодолеть, чтобы не попасть под пики австрийских улан, для меня оно представлялось огромным... Два кирасира поставили меня между собой, взяли каждый за одну руку и потащили, гак что я большими скачками смог две минуты выдержать галоп их лошадей. Большего и не понадобилось, так как посланная императором кавалерия уже явилась к месту действия, неприятель прекратил преследование и даже был отброшен от Экмюля, который заняли наши войска.

Для меня было самое время прекратить эти акробатические упражнения. Я совершенно запыхался и попросту едва ли мог держаться на ногах. При этом я имел возможность еще раз убедиться, насколько тяжелые ботфорты, которые тогда носили наши кавалеристы, были неудобны на войне. У молодого офицера из того эскадрона, который меня спас, убили лошадь, и двое кирасир, протянув ему руки, как и мне, помогали ему бежать. И хотя он был высоким, худым и гораздо более проворным, нежели я, его тяжелые и негнущиеся сапоги не позволили ему выдержать скорость несущихся галопом лошадей. Он выпустил спасавшие его руки, и, когда, прогнав австрийцев, мы вернулись на то самое место, мы нашли его убитым ударом уланской пики. Было видно, что он хотел освободиться от своей неудобной обуви — один сапог был наполовину стянут с ноги. На мне же были небольшие гусарские сапоги, легкие и мягкие, не помешавшие моему бегу.

В надежде найти свою упряжь я вернулся ко рву, где оставил моих хорватов. Я нашел их спокойно спящими в этом укрытии — все, что произошло над их головами, не причинило им ни малейшего вреда. Они получили от меня вознаграждение, и я повел их к холму, на котором находились император и маршал Ланн. Я был уверен, что маршал не захочет остаться без моих услуг до конца битвы и даст распоряжение выдать мне лошадь из французских полков, которые были при нем. Действительно, он отдал такой приказ, но в тот момент рядом были только кирасиры, и мне подвели огромное, тяжелое животное, совершенно не подходящее для службы адъютанта, который должен очень быстро передвигаться от одного пункта к другому. Маршал обратил на это внимание, и находящийся в свите императора полковник вюртембергских шеволежеров поспешил оказать любезность, отдав приказ своему ординарцу спешиться и отдать мне свою лошадь. И вот подо мной снова была прекрасная лошадь с клеймом из оленьих рогов! Любезность этого полковника пробудила во мне угрызения совести за мой утренний неблаговидный поступок, но я успокоил их теми же «иезуитскими» рассуждениями. Забавно, что, когда я привез донесение резервным частям, я встретил там своего слугу Вуарлана. Подойдя ко мне, чтобы передать еду, которой всегда были наполнены его огромные сумки, он вскричал: «Да это настоящий черт, а не лошадь! Сегодня утром она была серая, а теперь черная!»

Сражение при Экмюле началось и продолжалось целый день на пересеченной местности, покрытой холмами и группами деревьев. Но по мере того как мы продвигались к Дунаю, местность становилась более открытой и ровной. Мы вышли на огромную равнину, простирающуюся до Ратисбонна'. У австрийцев лучшая в Европе кавалерия, но под предлогом, что ее надо держать в резерве, чтобы прикрывать возможное отступление, они либо вовсе не используют ее в сражениях, либо делают это крайне редко, что приводит их к поражениям и отступлению, которых можно было бы избежать. При отступлении же их кавалерия действует прекрасно. Так было и при Экмюле. Как только эрцгерцог Карл увидел, что битву он проиграл, что его пехоте, вытесненной с холмистых участков, предстоит трудное отступление по равнине под натиском многочисленных французских эскадронов, он выпустил вперед всю свою кавалерию, которая храбро нас сдерживала, пока их пехотинцы, артиллерия и обозы отходили к Ратисбонну. Император, со своей стороны, выдвинул наших гусар и егерей, поддерживаемых сильными дивизиями Сен-Сюльписа и Нансути, против которых неприятель выставил две такие же дивизии. Легкая кавалерия с обеих сторон отошла на фланги, чтобы не быть раздавленной между двумя покрытыми железом кирас кавалерийскими массами, устремившимися навстречу друг другу. Они столкнулись, врезаясь друг в друга, образуя одно огромное переплетение!

Это сражение, одновременно ужасное и величественное, проходило под сумрачным небом и освещалось только слабым светом нарождающейся луны. Крики сражающихся заглушались лязгом железа, издаваемым тысячами касок и кирас под ударами тяжелых палашей, высекающих множество искр... И австрийцы, и французы хотели остаться хозяевами поля боя. С двух сторон проявлялось одинаковое мужество и упорство. Но солдаты разных сторон были по-разному защищены: у австрийцев железом была прикрыта только грудь, а спина оставалась уязвимой, тогда как французские кавалеристы были защищены и спереди, и сзади. Не опасаясь ударов сзади, они наносили их австрийцам, раня и убивая множество врагов, неся при этом малые потери. Эта неравная битва длилась несколько минут. Затем число убитых и раненых австрийцев стало таким большим, что, несмотря на всю свою храбрость, они были вынуждены уступить поле боя. Развернув своих лошадей, чтобы отступать, они еще больше поняли, как плохо не иметь кирасы сзади — битва превратилась в бойню... Наши кирасиры преследовали врага, рубили его палашами по спине. На расстоянии полулье земля была усеяна мертвыми и ранеными австрийскими кирасирами. Мало кто уцелел бы, 57 если бы наши не остановили преследование, чтобы атаковать несколько батальонов венгерских гренадеров, которые были смяты и почти полностью захвачены в плен.

Это сражение окончательно решило давно обсуждаемый вопрос о необходимости двойной кирасы, так как среди раненых на одного француза приходилось восемь австрийцев, а среди убитых — тринадцать австрийцев на одного француза!

После этого ужасного сражения неприятель уже не мог сопротивляться и в самом большом беспорядке отступал. Преследование велось так плотно, что по дороге побежденные бежали вперемежку с победителями. Маршал Ланн предложил императору воспользоваться отступлением австрийцев, чтобы полностью покончить с их армией, прижав ее к Дунаю и войдя на ее плечах в Ратисбонн. Но другие маршалы возразили, что мы еще в 3 лье от этого места, что наша пехота выдохлась и что опасно вести ночной бой с неприятелем, который только что показал столь много решимости. Император приказал прекратить преследование, и армия стала лагерем на равнине. Австрийцы признались, что потеряли 5 тысяч убитыми, двенадцать знамен и 16 пушек, 15 тысяч солдат попали в плен. У нас же они убили 1500 человек и нескольких взяли в плен. Неприятель отступал в таком беспорядке, что ночью один из австрийских кавалерийских полков плутал вокруг наших лагерей в поисках пути к отступлению, и полковник Гёэнёк, посланный с донесением, наткнулся на эту часть. Его схватили, но австрийский командир ему сказал: «Вы стали моим пленником, а теперь я буду вашим!»... И вскоре Гёэнёк вернулся со сдавшимся ему австрийским полком. Этот эпизод очень позабавил императора.

Вы понимаете, что после такой победы в лагере французской армии было много захваченных лошадей. За несколько луидоров я купил трех прекрасных животных, полностью обеспечив себя ими на эту кампанию. Я бросил двух своих прежних, плохих лошадей и отправил вюртембержцам лошадь, которую они мне одолжили.