Александр Блок. Творчество и трагическая линия жизни выдающегося поэта Серебряного века - Константин Васильевич Мочульский

class="v">На вечерах у Анны Вревской

Был общества отборный цвет.

Больной и грустный Достоевский

Ходил сюда на склоне лет

Суровой жизни скрасить бремя,

Набраться сведений и сил

Для «Дневника». (Он в это время

С Победоносцевым дружил.)

С простертой дланью вдохновенно

Полонский здесь читал стихи.

Какой-то экс-министр смиренно

Здесь исповедовал грехи.

И ректор университета

Бывал ботаник здесь Бекетов,

И многие профессора,

И слуги кисти и пера,

И также – слуги царской власти.

Пристально и взволнованно вглядывается поэт в загадочный образ отца. В воспоминаниях матери и в семейных преданиях «молодой доцент» сохранил ореол романтической тайны. Это – русский Байрон с «мятежным пылом нечеловеческих стремлений». Александр Львович женится на младшей дочери Бекетовых и, блестяще защитив диссертацию, увозит молодую жену в Варшаву. Проходит два года. На набережной Екатерининского канала убит Александр II: над Россией повисла зловещая туча. Дом Бекетовых опустел:

Тоска! От дочки вести скудны…

Вдруг – возвращается она…

Что с ней? Как стан прозрачный тонок!

Худа, измучена, бледна,

И на руках лежит ребенок.

Автор драматизирует действительность: он родился не в Варшаве, а в Петербурге, через несколько месяцев после возвращения Александры Андреевны к родителям.

О замысле второй главы Блок пишет в предисловии: «Вторая глава, действие которой развивается в конце XIX века и начале XX века, так и не записанная, за исключением вступления, должна быть посвящена сыну этого „демона“, наследнику его мятежных порывов и болезненных падений, бесчувственному сыну нашего века. Это – тоже лишь одно из звеньев длинного рода: от него тоже не остается, по-видимому, ничего, кроме искры огня, заброшенной в мир, кроме семени, кинутого им в страстную и грешную ночь в лоно какой-то тихой и женственной дочери чужого народа». Подобно первой главе вторая тоже начинается «описанием событий мирового значения». В классически строгих и величественных стихах описывает поэт Петербург эпохи Александра III. Страшные сны Достоевского облечены в торжественные звуки пушкинского «Медного всадника». В изображение «завороженного города» Блок вносит новые, таинственные черты. Образ России, застывшей под совиными крыльями колдуна-Победоносцева, и видение призрачного флота Петра Великого, входящего белой ночью в устье Невы, принадлежат к величайшим созданиям поэта.

Вот – траурный лейтмотив этой главы:

В те годы дальние, глухие

В сердцах царили сон и мгла:

Победоносцев над Россией

Простер совиные крыла,

И не было ни дня, ни ночи,

А только тень огромных крыл;

Он дивным кругом очертил

Россию, заглянув ей в очи

Стеклянным взором колдуна…

В белую ночь, под «зарей необозримой» мертвый Петербург видит страшные сны. С моря доносится тревожный звук, и вот:

               …Чудесный флот,

Широко развернувший фланги,

Внезапно заградил Неву…

И сам Державный Основатель

Стоит на головном фрегате…

Как в страшном сне, но наяву:

Мундир зеленый, рост саженный,

Ужасен выкаченный взгляд;

Одной зарей окровавленны

И царь, и город, и фрегат…

Царь! ты опять встаешь из гроба

Рубить нам новое окно?

И страшно: белой ночью – оба —

Мертвец и город – заодно.

Пушкинский Медный всадник превращается у Блока в мертвеца в зеленом мундире, вводящего призрачную эскадру в устье Невы. У Пушкина вопрос:

Ужасен он в окрестной мгле…

Какая дума в нем сокрыта?

У Блока – ответ: мертвый царь, окровавленный зарей, предвещает России новые и грозные испытания:

Раскинулась необозримо

Уже кровавая заря,

Грозя Артуром и Цусимой,

Грозя Девятым января.

По замыслу автора эта торжественно-мрачная интродукция должна была предшествовать повести о детстве и юности «сына». От нее сохранились только наброски. Ребенка привозят в Шахматово: звенящая дверь балкона, липы, сирень и синий купол неба…

Наброски обрываются на рассказе о первой встрече юноши с «розовой девушкой», засыпанной лепестками яблонь, – будущей женой поэта.

«В третьей главе, – пишет Блок в предисловии, – описано, как кончил жизнь отец, что сталось с бывшим блестящим „демоном“, в какую бездну упал этот яркий когда-то человек. Действие поэмы переносится из русской столицы, где оно до сих пор развивалось, в Варшаву, кажущуюся сначала «задворками России», а потом призванную, по-видимому, играть некую мессианическую роль, связанную с судьбами забытой Богом и истерзанной Польши. Тут, над свежей могилой отца, заканчивается развитие и жизненный путь сына, который уступает место собственному отпрыску, третьему звену все того же высоко взлетающего и низко падающего рода».

Глава начинается стихами:

Отец лежит в «Аллее роз»[78],

Уже с усталостью не споря,

А сына поезд мчит в мороз

От берегов родного моря…

Заплеванный вокзал. Мост через Вислу. Больница в «Аллее роз». Блок вбегает по лестнице; кто-то загораживает ему дорогу и строго спрашивает: «Вы – сын профессора?.. Прошу вас. В пять он умер. Там…»

…И в комнате, чужой и тесной,

Мертвец, собравшийся на смотр,

Спокойный, желтый, бессловесный.

Сын с трудом снимает кольцо с оцепенелой руки отца, крестит его, поправляет ему руки и уходит, сказав: «Бог с тобой!»

Потом панихиды, речи, обычная суета похорон.

Как пусты ни были сердца,

Все знали: эта жизнь – сгорела…

И даже солнце поглядело

В могилу бедную отца.

Какая-то женщина в трауре «неудержимо» рыдает над могилой.

…И жаль отца, безмерно жаль;

Он тоже получил от детства

Флобера странное наследство,

Education sentimentale[79].

Похоронив отца, сын отправляется на квартиру покойного: темные, сырые комнаты, «убогая берлога»; на грудах книг – слой пыли. Александр Львович, «сей современный Гарпагон», все собирал и складывал в кучу: лоскутки материй, бумажные листочки, корки хлеба, перья, коробки из-под папирос, портреты, письма дам и родных, повестки и отчеты «Духовно-нравственных бесед»…

Так жил отец: скупцом, забытым

Людьми, и Богом, и собой.

А между тем когда-то в нем жил дух Фауста, его руки, ложась на клавиши рояля, будили «неслыханные звуки»…

«Тема отца» – главная тема «Возмездия». Судьба мятежного Байрона, превратившегося в жалкого Гарпагона, – судьба русского