Походный барабан - Луис Ламур

Это говорю я, Матюрен Кербушар, безземельный скиталец по дальним дорогам земным. Это говорю я, познавший голод и пиршество, нищету и роскошь, гордую славу меча и униженное смирение беззащитности.

Когда я добрался до Константинополя, денег у меня совсем не было, ни гроша.

Голод не вдохновляет таланты; мало того, овладев телом, он добирается до души, постепенно умерщвляет способности и разрушает предприимчивость. Я очень хотел есть, хоть и не умирал ещё с голоду.

Женщины хорошо относились ко мне, да будут благословенны их души, и мне пришло в голову как-то, что мужчине, дабы выжить, нужно знать всего-то две фразы: одну — чтобы попросить у женщины еды, вторую — чтобы сказать женщине, что он её любит. Если приходится обойтись без одной либо другой, то, конечно же, пусть пожертвует первой. Ибо если ты скажешь женщине, что любишь её, то она наверняка тебя накормит.

По меньшей мере, так следует из моего ограниченного опыта.

Однако даже такое решение лежало сейчас за пределами моих возможностей, поскольку моим лохмотьям недоставало изящества, а лохмотья, под которыми не просвечивает крепкое, возбуждающее тело, вызывают лишь немного сочувствия — и вовсе никакого чувства. Женщина, которая охотно стиснет в объятиях бездомную собаку, тут же завопит, вызывая стражу, как только к ней приблизится бездомный мужчина, — если только он не блистает красотой; хотя может завопить и в последнем случае, поскольку иногда рождается женский ум такого размаха, который в силах заподозрить, что оный мужчина скорее интересуется деньгами женщины, нежели более интимными ценностями.

И вот я, вольный и голодный, прибыл в Константинополь — оборванный бродяга без гроша в кармане среди блеска Византийской империи.

Меня окружали со всех сторон богатство, роскошь и упадок. В двух первых я не имел своей доли, но упадок — это единственный атрибут очень богатых людей, к которому имеет равный доступ и бедняк.

Упадок доступен всем; только при наличии богатства он лучше питается, красивее одевается и мягче спит.

Города строятся для того, чтобы их завоевывать; и вот я, бродяга, должен завоевать этот город тем оружием, которое дал мне жизненный опыт.

Для человека без гроша в кармане (потому что я не мог себя назвать даже просто бедным человеком), самый очевидный способ разбогатеть — воровство. Однако воровство — это промысел для самых невежественных, до него может опуститься только неизлечимый тупица. Воровство абсолютно вульгарно, оно говорит о полном отсутствии смекалки, а тяжесть кары за него далеко перевешивает возможную выгоду.

Для человека в лохмотьях все двери закрыты. В моих теперешних обстоятельствах мне доступны лишь самые скромные занятия. Я, сын Кербушара-Корсара, мореход, воин, купец, ученый, каллиграф, языковед, лекарь, до определенной степени даже алхимик, имел возможность сделаться разве что акробатом или магом-фокусником — но какое занятие недоступно для человека со смекалкой?

Что толку в способностях, если о них никому не известно? Теперь моя задача состояла в том, чтобы кому-то стали известны мои способности — и я сам.

Для ремесла акробата мое здоровье и состояние тела сейчас слишком плохи. В качестве фокусника я, наверное, намного хуже среднего уровня в таком городе. Для наемного солдата путь к богатству слишком долог, а у меня есть отец, которого я должен найти, а когда найду — спасти.

Без нужного платья я не могу быть лекарем, ибо лекарь в лохмотьях не внушает доверия.

Может быть, пора мне сделаться уличным рассказчиком? Сочинять сказки?

До сих пор я приберегал крылья своей фантазии для женских ушей, ибо давно уже заметил, что значение мужской красоты как средства обольщения женщин сильно переоценивается. Женщину ведут в опочивальню её уши. Для того, кто говорит хорошо и имеет малую толику смекалки и остроумия (но не слишком большую!), это не представляет трудностей.

Там, где дело касается женщин, все решает именно голос, произносимые этим голосом слова и искусство, с которым они сказаны, особенно в сочетании с некоторым смирением, однако не слишком подчеркнутым.

Мне нужно несколько монет, всего лишь несколько презренных дирхемов; так что стану я сочинителем историй, поскольку в большинстве своем те, кто занимается этим искусством, ходят в лохмотьях. Таким образом можно дать понять моим слушателям, буде таковые появятся, что я за человек.

Айеша, ведомая каким-то своим собственным внутренним волшебством, привезла меня на окраину базара; и там под сенью старого большого здания нашлась тень, а в этой тени — камень.

Камень, отшлифованный, несомненно, седалищем ничем не занятого бедняка. Этот камень пробудил вдохновение. Привязав Айешу в тени, где она могла пожевать немного листьев, я уселся на камне и стал рассматривать прохожих и гулящих.

Но не успел я рта раскрыть и заговорить с людьми, как раздался неистовый крик, и какой-то здоровенный бородатый болван подбежал ко мне с криками и протестами:

— Вон отсюда! Убирайся, бродяга! Ты что, не знаешь, что занял сиденье Абдуллы, рассказчика?

Он торчал надо мной, борода тряслась от злости, глаза на лоб лезли, огромное брюхо колыхалось.

— Я не сомневаюсь, — спокойно ответил я, — что некоторые другие занимали твое место, но я не из них. Если это тот камень, который ты имеешь в виду, то я нашел его никем не занятым. А теперь, Отец Кровососов, Сын Греха, убирайся прочь! Я собираюсь позабавить этих благородных людей, — тут я сделал широкий жест, указывая на растущую толпу забавляющихся зевак, — ужасной и душераздирающей повестью о воре и дочери султана, о воре, который пробрался в её опочивальню…

— Что?! — завизжал он. — Нет! На этом месте никто не будет рассказывать истории, кроме Абдуллы! Вон, пока я не обнажил свой меч!

— Жалкое насекомое! Ты слишком неуклюж, чтобы держать меч, и у тебя слишком толстое брюхо, оно тебе не позволит даже увидеть его кончик!

Седобородый толстяк устрашающим жестом схватился за рукоять меча.

— Убирайся! Иначе я у тебя сердце вырежу! Или доставай свой меч!

— Мой меч — мой разум, — ответил я, — и ты, если будешь медлить, испробуешь на своей шкуре его остроту.

Вокруг собралась толпа, как всегда, жаждущая позабавиться любым скандалом или потасовкой, и, судя по лицам, зрители были рады видеть, как этому самодовольному, спесивому старому болтуну достается на орехи.

Глаза мои скользнули по толпе. Нищие и гуляки, но есть и несколько лавочников и ремесленников.

— Что ты можешь рассказать людям? — издевался я. — Ты, который ничего в жизни не видел и не сделал, а только отполировал вот этот камень своей жирной задницей? А я… Какое море не знало моего корабля? Какая из дорог не оставила свою пыль на моих ногах?