Походный барабан - Луис Ламур

Барабан все ещё гремел — его тяжелая дробь колотилась у меня в черепе. Опять кто-то ударил меня, и я свалился обратно в воду. Через меня перескочила лошадь, копыта взметнули фонтан воды прямо у моей руки.

Вокруг метались всадники, а наши люди тем временем заходили, отбиваясь, все глубже в воду. Некоторые уже плыли к кораблям.

Сарзо, Фландрен и ещё несколько человек держались плотным строем; одни стреляли из луков, другие, в переднем ряду, отражали нападающих пиками.

Какой-то печенег метнул скользнувший змеей аркан, захватил Сарзо и выдернул его из строя. Сарзо ножом обрубил веревку и тут же бросил нож с такой силой, что он по рукоятку вонзился между глаз нападавшего.

Конь и человек пронеслись мимо меня; глаза печенега все ещё пылали яростью, а в переносице сидел вбитый по самую рукоятку нож.

Волна всадников нахлынула и обогнала меня, удар по шлему снова свалил в воду. Сознание угасало, и я боролся за жизнь уже бездумно, как загнанный зверь.

Рядом со мной воду взрезало стремя, я схватился за это стремя и за ногу, стоявшую в нем, и меня выдернуло из воды. Охваченный слепой яростью, я вскочил лошади на спину, стиснул всадника, швырнул в воду, тут же бросился на соседнего наездника и выбил его из седла, с разгону ударив всем телом. Он полетел, взмахнув руками, выронил меч, я успел поймать рукоятку на лету — и вовремя.

Уже другой всадник надвигался на меня, и я снес ему голову с плеч одним взмахом меча.

А потом на меня нахлынула холодная, отрезвляющая волна рассудка, и, повернув лошадь, я под прикрытием зарослей бросился в воду.

Если б я только смог добраться до кораблей! Люди плыли, изо всех сил гребя руками; других уже втаскивали на борт. Кажется, на одном из кораблей я увидел Сюзанну…

Я все пришпоривал печенежскую лошадь, но она вдруг как будто споткнулась. Я перелетел через её голову, и вода сомкнулась надо мной.

Вынырнув, я заметил в стене зарослей дыру, какую мог бы проделать волк или другой зверь. Я отчаянным усилием догреб до берега, заполз в эту нору и свалился, задыхаясь.

Вот такая же нора давным-давно спасла меня в Арморике, спасла от Тайллефера.

Увижу ли я его ещё когда-нибудь?..

И вдруг я услышал голос, голос Абака-хана, произносящий:

— Теперь ты будешь должен угостить меня два раза подряд!

И в отверстие норы влетел бурдюк. Потянувшись, я подтащил его к себе.

В последних вспышках угасающего сознания я заполз поглубже в чащу. Странная горячая тьма сомкнулась надо мной, горячая тьма, которая много времени спустя стала холодной… холодной… очень, очень холодной.

Глава 42

Тяжелый холодный туман висел над низкой прибрежной равниной, и в зарослях моих стояла тишина, только море плескалось о пологий берег.

Я жался к крохотному костерку и дрожал — больной, израненный, почти беспомощный; одежда была изодрана в клочья, я зарос бородой, волосы спускались на плечи.

Дрожа, я протягивал исхудавшие руки к слабым язычкам пламени, потому что мне было холодно… холодно…

В голове стучало от нескончаемой боли; кожа, просвечивающая через дыры лохмотьев, посинела. Я долго болел, а раны мои были ужасны, они оказались гораздо тяжелее, чем представлялось мне в пылу боя.

Сколько же времени прошло с тех пор? Морща лоб и преодолевая тупую боль в голове, я старался оценить время.

Месяц? Два месяца?

Долгими мучительными ночами я боролся за жизнь, силясь удержать тонкую линию обороны против ран, холода, голода, жажды и отчаяния.

На голове у меня была рубленая рана — кожу рассекло до кости… уже после того, как я потерял шлем; этот удар вызвал сильную контузию, которая, несомненно, порождала возвращающуюся вновь и вновь головную боль.

В боку остались две раны от стрел, из-за которых я потерял много крови; яд из этих ран проник глубоко в тело. Была ещё тяжелая рубленая рана на бедре, а ступню чуть не раздробило лошадиным копытом.

В промежутке между приступами горячки я как-то ухитрялся отжимать воду из болотного мха и заталкивать его в раны. Это прекрасный перевязочный материал — один из первых, которые я узнал. Отец рассказал мне о нем и описал, как пользовались мхом после битвы при Клонтарфе в 1014 году.

Мох остановил кровотечение и тем спас мне жизнь. Мох — и ещё бурдюк с вином, брошенный Абака-ханом, который в пылу яростной битвы увидел, как я заползаю в нору, надеясь избежать смерти.

Вином утолял я жажду, оно дало мне возможность пережить ужасные первые дни, когда я не решался даже шевельнуться из страха, что меня обнаружат и убьют. Повсюду кругом роились печенеги, которые грабили то, что осталось от нашего лагеря, забирали меха, купленные нами в Киеве, снимали с мертвых доспехи и все ценное, что на них было.

Если кого-то находили ещё живым, убивали.

Когда они наконец ускакали, поле осталось на волю диких кабанов и птиц-стервятников, а также разного мелкого зверья и насекомых.

Целыми днями, едва осмеливаясь пошевелиться, разбитый болью и дрожащий от лихорадки, я слушал, как кабаны раздирают на клочки тела, лежащие на поле битвы, как пронзительно кричат стервятники, дерущиеся над останками моих старых товарищей и компаньонов.

Меч мой исчез. Остался только дамасский кинжал да ещё старый пояс, прихваченный из дома, с которым я никогда не расставался. Однажды в нору, где я хоронился, сунулся волк, я схватил кинжал — и ждал, отвечая рычанием на его рычание. В конце концов он отступил, все ещё ворча.

Все это происходило в перерывах между приступами бреда, и когда я наконец полностью пришел в сознание, то не смог встать на ноги; я едва-едва мог вообще двигаться. Ступня распухла неимоверно, и мне никак не удавалось прощупать через опухоль, целы кости или переломаны.

Теперь, когда были выпиты последние капли вина, в горле у меня першило от сухости, и все кости ныли — слишком долго я лежал на холодной мокрой земле.

Тогда-то я и развел свой первый костер: приподнявшись на локте, шарил кругом одной здоровой рукой, обламывал веточки и подгребал поближе разбросанный вокруг сухой хворост.

Кремень всегда был при мне, а стальной клинок ножа послужил вместо кресала. Я высек искру, она упала в сухие листья и траву, тщательно собранные в кучку, и начал добавлять мелкие веточки.

Обламывая ветки, я расширил свое спальное место, а когда сгребал траву для постели, обнаружил несколько мелких лесных орехов — среди кустов вокруг оказалась лещина. Небольшое усилие, которое потребовалось, чтобы собрать и расколоть орехи, совсем меня изнурило. Я медленно, тщательно разжевывая, съел те несколько орешков, что нашел, потом начал рыться вокруг, пытаясь отыскать еще.

Огонь согрел меня, что-то похожее на жизнь стало проникать в мои жилы, и вместе с этим чувством пришла неистовая жажда. Нужно было промыть раны, положить мокрый компресс на распухшую ступню. И ещё я должен был найти еду.