Там, где престол сатаны. Том 1 - Александр Нежный

Она засмеялась.

– Сейчас – с вами.

В легкости ее ответа мог скрываться опасный для Сергея Павловича смысл, но ему было уже все равно. Теперь, не сходя с этого места, на рубеже двух бульваров – Тверского и Суворовского, имея чуть позади безмолвного и безгласного свидетеля в виде изваяния ученого, чьи труды пошли, однако, не в прок его вечно голодной родине, а несколько впереди две церкви – большую, грузную, желтую и маленькую, белую, очень ладную, он хотел знать: одна она или не одна, свободна или связана, вполне располагает собой или находится в чьей-то власти, переступить через которую не имеет ни права, ни желания? Последнее обстоятельство было для него смерти подобно, но именно к нему он весь вечер готовил себя и ждал с обреченностью приговоренного.

– Вы понимаете, о чем я, – с невольной дрожью в голосе сказал он.

– А вы со мной еще не говорили об этом? – легко спросила она. – В вашем сновидении?

– Об этом – нет, – отрубил он.

– А я бы вам сказала, что я не одна.

Он мрачно кивнул. Что ж, никто и не сомневался. Кто сейчас один, кроме него.

– А живу я с мамой, ей скоро семьдесят, она любит меня, телевизор и кошку Грету. Иногда, правда, я думаю, что в обратном порядке. А раньше меня любил еще один человек, и я его любила. А он погиб, – нараспев говорила она. – И прошло с тех пор уже долгих три года. И мама меня бранит, что я по нему не перестаю плакать, а я не могу… И ребеночка у меня от него не осталось мне в утешение и ему в память, и от этого моя жизнь с некоторых пор сделалась пустой, никчемной и ужасно тоскливой. Днем, на работе, еще ничего: и время идет, и для мыслей нет места. Я в издательстве «Наука», редактор… младший редактор, – поправилась она. – И книги сложные и, бывает, интересные, и люди вокруг славные. Смотришь, было утро – и уже вечер. И слава Богу. Но дома, но в выходные дни… Я сижу с мамой у телевизора, она меня спросит: понравилось? – а я и не помню, о чем там… Да, говорю, интересно. А она меня бранит. Как ты можешь хвалить это бездарное кино!

С бульвара они свернули на улицу Герцена. Редкие прохожие пробегали мимо – кто вниз, к центру, кто вверх, к Никитским воротам, и от взгляда на их ссутуленные плечи и втянутые головы становилось еще холодней; и уж совсем пробирало от вида совершенно голого, смугло-желтого человека с мужским лицом, но без малейших признаков пола, который в одиночестве красовался в витрине магазина «Одежда», иероглифически обозначая удручающую пустоту прилавков. Лишь Петр Ильич Чайковский, не обращая внимания на мороз и тяготы быта, по-прежнему предавался музыкальным грезам, сидя на железной скамье из имения баронессы фон Мекк.

– Вот и ответ на ваш вопрос, – ровным голосом молвила Аня. – Поздно и холодно, – тем же голосом немного погодя сказала она. – И домой мне еще добираться – до «Юго-Западной», там на автобус до моего Теплого Стана, автобус надо ждать, от остановки идти… Целая история. Давайте, Сергей Павлович, в метро.

Мучительное чувство охватило его. Так расстаться – расстаться навсегда.

– Послушайте, – торопясь, заговорил он, – я еще не сообщил вам, что я баснословно богат.

Нежность, горечь, сострадание, отчаяние, надежда – все сплавилось в нем в щемящую боль. В целом свете лишь он может ее оберечь, лишь он отогреет ее застывшую душу, и лишь ему, как звезда с высокого неба, будет сиять ее кротость и чистота. Или всей своей прошлой жизнью он уничтожил всякую возможность счастья? Сжег дотла саму способность любить? Загасил когда-то и в нем горевший огонь?

– Наследство? – с чуть заметной улыбкой спросила она.

– Вроде того. Выводил из запоя одного человека… Сказать – не поверите. Митрополита!

– Раз люди пьют, отчего бы не пить и митрополиту? – резонно заметила Аня. – В церкви, куда я хожу, отец Анатолий, второй священник, пьяница. А человек добрый и проповедник замечательный.

– Ну, о моем Феодосии Григорьевиче я бы так не сказал. Он Николая Ивановича выкормыш… да Бог с ним! – воскликнул Сергей Павлович. – Суть в том, что: а) деньги жгут мне карман, б) мы с вами голодны и холодны и в) попробуем пробиться в «Москву», до нее отсюда два шага. Идет?

– В ресторан? – колеблясь, проговорила она. – А мама? Она меня ждет.

– Маме позвоним, – как на крыльях, летел Сергей Павлович. – Доложим, что вы в полной безопасности и не позже двенадцати будете дома. Ресторан, – мечтательно произнес затем он. – Что изволите, сударыня? Имеется икорка, каспийская, осетровая, только что доставленная… Севрюга с хренком. Жюльенчики весьма рекомендую – из отменнейших шампиньонов! Шашлычок по-карски. Не пожалеете. Вам, сударь, конечно, водочки, есть «Золотое кольцо», двойная очистка, без отягчающих последствий, само собой, если в разумных количествах и при подобающей закуске… А вам, сударыня, очень советую грузинское красное. Имеем «Киндзмараули», его же и товарищ Сталин вкушали…

– Хватит, хватит! – смеясь, перебила его Аня. – Уговорили.

Однако тяжелые двери «Москвы» Сергей Павлович открывал не без робости, а также с чувством, что, будь на его месте друг Макарцев, стол бы уже через пять минут сиял белой скатертью – разумеется, безо всяких пятен отшумевших над ней больших и малых трапез и возлияний. Первое препятствие возникло перед ним в образе гардеробщика – тощего, как жердь, мужика пенсионного возраста, облаченного в халат отвратительного синего цвета.

– Мест нет, – объявил он, опытным взором окидывая не столько Сергея Павловича, сколько его изрядно потертую «аляску», и не столько Аню, сколько скромненькое ее пальтишко с узеньким меховым воротником.

За его спиной Сергей Павлович видел множество свободных крючков с висящими на них номерками, но, проявив незлобивость агнца и мудрость змия, не стал обострять отношения с человеком, от которого в известном смысле зависела его судьба. Дух Макарцева на него снизошел и вдохновил.

– Отец, – проникновенно шепнул он в заросшее седыми волосами ухо цербера, – ты с нами по-божески, и мы с тобой той же монетой. Держи. – И в карман синего халата опустил царское вознаграждение.

Секунду спустя преобразившийся в милого человека гардеробщик, приняв в заботливые объятия куртку Сергея Павловича и пальто Ани, отечески наставлял их, куда следует идти и кого спрашивать. Он решительно предостерег их от пятнадцатого этажа, где располагалось заведение под названием «Огни Москвы». Ибо там в обличии официантов ныне рыщут голодные волки. Зато в большом зале на третьем этаже, из дверей направо, найти Иннокентия Даниловича, коему кратко сказать: «От Валерия Петровича». И будете как у Христа за пазухой.

– Твоими бы устами, – небрежно отвечал Сергей Павлович и с уверенностью завзятого кутилы и прожигателя жизни по широкой лестнице повел Аню на третий этаж.

И в огромном, будто вокзал, зале, он по наитию угадал в пожилом, чисто выбритом и похожем, с одной стороны, на профессора, а с другой – на пингвина официанте Иннокентия Даниловича и, взглянув в его светлые, с сиреневым оттенком глаза в очках с толстыми стеклами, чистосердечно признался в своем желании заполучить где-нибудь в укромном местечке этого караван-сарая столик на двоих и отведать все лучшее, чем богата сегодня кухня «Москвы».

– И еще кое-что для более полного переживания невозвратимых мгновений, – так прибавил он, изумляясь вдруг открывшемуся в нем дару легкости речи.

Иннокентий Данилович важно кивнул. И ему, предваряя окончательные расчеты, Сергей Павлович попробовал с налета вручить некую сумму, однако Иннокентий Данилович мягким движением отвел руку дающего, веско промолвив, что всему свое время. Затем они двинулись: он впереди, Сергей Павлович с Аней за ним, и минуту спустя оказались в углу зала, у столика с табличкой: «Стол не обслуживается». Но не для них был писан этот закон! Профессор-пингвин убрал табличку, отставил в сторону два стула, одним взмахом постелил свежую скатерть и произнес: «Прошу». Далее, обращаясь, главным образом, к Ане, он с замечательной четкостью изложил свои соображения по поводу возможностей местной кухни. Не то что прежде, но все же. Аня зачарованно кивала.

– А нашей даме, – спросил Сергей Павлович, – не найдется ли в погребе «Киндзмараули»? Я обещал.

– Увы, – с искренней печалью отвечал Иннокентий Данилович. – Может быть, «Ахашени». «Перестройка» требует жертв. – И он удалился, славный человек и, несомненно, лучший из официантов, в чем единодушно согласились Сергей Павлович и Аня, – удалился, чтобы вскоре предстать перед ними вновь в сопровождении совсем еще юного помощника, толкавшего уставленную тарелками и тарелочками двухэтажную тележку.

Ехал на первом ее этаже графинчик синего стекла с синей же стеклянной пробкой и с ним рядом – темная бутылка с красной этикеткой.

– Боже мой! – воскликнул Сергей Павлович. – «Хванчкара»! Кудесник!

Иннокентий Данилович сдержанно улыбнулся. Следуя молчаливым указаниям мэтра, юный его помощник накрыл стол, Иннокентий Данилович собственноручно наполнил бокал и, чуть наклонившись к Ане, негромко заметил, что вино отменное и уж во всяком случае ничуть не уступает «Киндзмараули». Затем он налил из графинчика Сергею Павловичу и, будто доверяя ему важную тайну, шепнул: «Столичная». Из старых запасов». И, как Кутузов в подзорную трубу рассматривал перед битвой Бородинское поле, так и Иннокентий Данилович, отступив на шаг, сквозь сильные свои очки обозрел стол, после чего на полном его лице отразилось удовлетворение исходным расположением двух блюд, салатницы, кокотниц с жюльенами, тарелок, а также приданных к ним ножей и вилок.