Там, где престол сатаны. Том 1 - Александр Нежный

– Мать, потеснись в гробу немного, хочу я спрятаться во мгле и от безжалостного Бога, и от живущих на земле. Хочу я спрятать свою душу, пуская родимая рука оберегает ее в стужу, как бесприютного щенка. Ты скажешь, матушка, что псина к тебе пристроилась в гробу, а это гладила ты сына, его бездомную судьбу.

– …и от безжалостного Бога, – с послышавшимся ему ропотом в голосе повторила Аня, – и от живущих на земле.

Тотчас посетила его мысль о имеющихся у нее собственных и вполне достаточных основаниях обвинять Бога в безжалостности. Ежели из великого множества она предпочла одного, а Бог его забрал, то разве это не является для нее веским основанием согласиться с Вениамином Блаженным? И разве милосердный Бог (каким Он, несомненно, хотел бы выглядеть в глазах созданного им племени) не должен в первую очередь заботиться о сохранении любви и любящих? И есть ли у него высший замысел, который хотя бы в малой степени мог оправдать смертельный разрыв им же благословенной связи? Зачем Он отослал одного в царство мертвых, а другую оставил в стране живых с кровоточащей раной в сердце? Она не может спуститься к нему, он никогда не вернется к ней – и кто скажет, для чего нужна Богу их вечная разлука?

– Афганистан? – коротко спросил Сергей Павлович.

Она кивнула.

– Под Кабулом, – голос ее дрогнул, и она опустила голову. – Он переводчик… Был, – бесстрастно и сухо прибавила Аня. Затем она спокойно кивнула на предложение Сергея Павловича помянуть ее погибшего друга и пригубила вино, в то время как он в один глоток осушил рюмку и сразу же потянулся налить себе еще. – Не надо, – мягко отстранила она его руку от синего графинчика. – Рассказывайте дальше.

Он подчинился с покорностью преданного пса, закурил и постарался изобразить Рому Грызлова – с брюшком, индюшачьей кожей подбородка, хищными огоньками в глазках-буравчиках и статьей, начинающейся словами: «Что сделал бы Ленин, будь он сегодня жив?»

Дивный вопрос, не правда ли? В самом деле, что сделал бы сегодня Владимир Ильич, восстав из мавзолея, который Сергей Павлович не так давно, находясь в совершенно расстроенных чувствах и некотором подпитии, безнаказанно осквернил своим плевком?

– Как, – изумилась Аня, – вы плевали в мавзолей?! Или – на мавзолей, не знаю, какой тут нужен предлог… Вас могли арестовать.

Сергей Павлович отмахнулся. Пустое. Любой предлог. Свидетелями его поступка, чья природа целиком и полностью относится к области уличной комедии, и по трезвому размышлению неким образом пересмеивает выстрел небезызвестной Фанни или Фаины, что, впрочем, одно и то же, были немцы, один из которых оскорбил Сергея Павловича, назвав его «русской свиньей». Russische Schwein. Немец-дурак. Он не понял, да и не мог понять мистического смысла совершенного на его глазах действия. Он видел перед собой всего лишь подвыпившего пакостника – но не увидел человека, взывающего к отмщению. Прах деда Петра Ивановича и миллионов убитых вместе с ним стучит в сердце! И Сергей Павлович стукнул себя кулаком в грудь. А Рома и Ленин, рыдавший у ног преподобного Симеона ночью в Александровском саду и умолявший его похлопотать на Небесах о своем освобождении из мавзолея (на что получил краткий и решительный отказ), – одного поля ягоды. Если Ленин убил Петра Ивановича, то разве Рома откликнется на просьбу сына и внука убитого снять трубку кремлевского телефона, по которому только что ему звонил Горбачев, и сказать буквально два слова кому-нибудь из начальников Лубянки? И просьба-то: пустяк! На вполне законном основании ознакомить ближайших родственников репрессированного священника П. И. Боголюбова с его следственным делом. Узнать хотя бы, где они его убили! Могилу его найти – пусть общую для многих страдальцев, но чтобы знать, что в их смертном и вечном содружестве и он обрел свое место. Нет-с! И на Кузнецком, в приемной КГБ, точно так же показали из окошечка унизительную фигу, а вдобавок вытолкали взашей.

– Бедный, – вздохнула Аня.

Да! Выгнали, как паршивую собаку! И кто?! Гнусный прапор, от которого разит потом шакала, вволю потрудившегося над своей самкой!

– Я чуть не упал, – пожаловался Сергей Павлович. – Меня молодой человек подхватил, нечаянный самарянин. И куда мне было идти после того, как меня погрузили в бездну унижения? Куда, я вас спрашиваю? – с требовательным вопросом обратился он к Ане, которая изо всех сил сдерживала смех и прикрывала рот ладонью. – Ах, вам смешно, – обиделся Сергей Павлович. – Вы постояли бы там в очереди, да послушали разговоры, да пообщались бы с этой свиньей в окошке… свиньей, иезуитом и капитаном… Слушайте! – спохватился он. – А вас там, кстати, не было? Не было, – понял он, не дождавшись ее ответа. – А я пошел в магазин. Ну, тот самый, вы знаете… Знаменитый когда-то. Там в ужасной толпе и давке встретились мне добрые люди… Да, да! – настоял он, заметив скользнувшую по ее лицу тень сомнения. – Простые, добрые люди. Отзывчивые. У нас, правда, на троих был один ма-аленький, даже крохотный кусочек колбаски… Вот такой, – с блюда, где в три ряда, привалясь друг к другу, лежали кружочки сервелата, тонкие ломти буженины и розовые, влажные лепестки ветчины, он взял кружок колбасы и, примерясь, отрезал от него третью часть. – Вот, – показал он Ане, – вся закуска.

– И вы, – уже не сдерживаясь, хохотала она, – после этого отправились к мавзолею?

Хорошо стало у него на душе от ее смеха, и он засмеялся вместе с ней.

– Нет. Сначала я хотел железного Феликса… Но к нему не подойдешь. Машины, движение, меня чуть не сбили.

Она ахнула. – Генерал ехал. И меня обматерил. И я уже потом, – махнул он рукой, – туда… на Красную площадь.

Тем временем Иннокентий Данилович доставил им завершающее приношение: покрытое тончайшей коричневато-румяной корочкой филе и осетрину с янтарными бляшками жира и будто покрытой тусклым инеем гибкой визигой. Осведомившись, чай или кофе желают его гости под занавес, услышал в ответ, что кофе и покрепче, а Сергей Павлович, несмотря на протесты Ани, размахнулся еще и на коньяк, без которого, как всем известно, ни один приличный человек, даже страдающий гипертонией, не станет пить кофе.

– Я принесу немного, – успокоил Иннокентий Данилович Аню, поглядывая на нее с чувством отца, любующегося своей вышедшей в свет дочерью, – но очень хорошего.

– И я понял, – продолжил Сергей Павлович, когда ставший еще милее профессор-пингвин неслышно удалился, – что везде мне выходит тупик, и я сдохну, но ничего не добьюсь и ничего не узнаю ни о деде, ни о Завещании, которого он, кажется, был чуть ли не главным хранителем… Оно, кстати, меня почему-то страшно тревожит… Почему?! – сам себя спросил Сергей Павлович и без малейшего удивления услышал от Ани, что и она вдруг стала волноваться, узнав, что такое Завещание существует. – И я тогда позвонил Николаю Ивановичу.

– Ямщикову? – выдохнула она.

– Ямщикову, – кивнул Сергей Павлович.

Николай Иванович – волчина, этим все сказано. Он и так, и сяк подкрадывался к Сергею Павловичу, надеясь, что тот сболтнет и даст ему и его конторе ниточку, которая приведет их к Завещанию. Ямщиков уверен, что оно существует и в тайном месте по сей день хранится. Но Сергей Павлович, твердо помня наставления папы: о письмах Петра Ивановича ни гу-гу, хорошо или плохо, но изображал всего лишь родственника, внука, к тому же ущемленного вопросами отнюдь не церковного и уж, конечно, не политического свойства. Он-де более всего занят установлением корней, кои вырастили и напитали древо Боголюбовых, ныне столь оскудевшее и близкое к полному и окончательному засыханию. Поверил ему Николай-Иуда – а именно так Петр Иванович называл в тюремных письмах родного братца, младшенького из трех братьев Боголюбовых, или учуял во внучатом племяннике чужого – кто его разберет. Они на то и чекисты, чтобы ловчить, таить и лицедейничать.

– Не поверил, – твердо сказала Аня.

Сергей Павлович пожал плечами. Может быть. Но помочь обещал. Аня с сомнением покачала головой. Разделяю, сказал Сергей Павлович, ибо наблюдал воочию и как человек, не лишенный некоторой проницательности… И, кроме того, твердо помня Иуду… Однако на сегодняшний день нет иной возможности заполучить дело Петра Ивановича как только через содействие Ямщикова. Обратите внимание, недобро ухмыльнулся Сергей Павлович, давя окурок в пепельнице. Он только еще свою помощь посулил, дядя Коля, а уже, как коршун, в Сергея Павловича вцепился и отправил его выводить из запоя Антонина, митрополита с одной стороны, а с другой – их несомненного и давнего сотрудника. К нему двое приходили оттуда, Ковалев и Прошибякин, и учили, что следует делать в европейских столицах, где тот сейчас и пребывает. Инструкции. Пакет для передачи. Пароль: мир всем! Отклик: и духови твоему! Гадость. Сергей Павлович брезгливо передернулся. Петр Иванович Боголюбов, где ты? И где преподобный Симеон, которого ты прислал, дабы просветить помраченную душу твоего внука в миг его нечаянного спасения?