Сто тысяч раз прощай - Дэвид Николс

с нашей семьи, наверное, не стоило. И все же несчастный случай, который для Фран мог обернуться катастрофой, для меня стал бы, наверное, если не идеальным, не долгожданным, то вполне приемлемым решением. Мне хотелось одного: быть рядом с ней, но ей-то хотелось гораздо большего. Тот эпизод высветил неравенство достижений, возможностей, целей и желаний.

Расставание произошло в первые дни нового года. Насколько я понял, она решила «не омрачать Рождество» и обставить для себя наш разрыв как очередное новогоднее обещание: 1) пить больше воды, 2) разорвать отношения. Все произошло шаблонно и предсказуемо, как во время напряженных и несколько истеричных занятий по сценической импровизации. На сцену расставания наложил свой отпечаток даже выбор времени и места – ненастный воскресный день на безлюдном пляже в Какмир-Хейвене, суровый и негативный, как сказала Фран; там мы вели себя скованно и напряженно, а меня еще черт дернул высказаться насчет ее снобизма – давно наболело. «Чарли, ну когда, – взмолилась она, – когда я такое говорила?», и, хотя ничего конкретного я ответить не смог, Фран, мне кажется, поразилась и расстроилась от моих злобствований в адрес ее друзей-студентов, а заодно и родителей, которые определенно считали, что она может сделать более удачную партию. Разгоревшийся спор для нас обоих стал точкой невозврата, и, пока угасал дневной свет, а изморось переходила в дождь, перед нами ребром встал вопрос: как выбираться из этого неуютного, ветреного угла? Фран отказывалась садиться со мной в машину, я отказывался уезжать без нее, и когда мы в конце концов молча двинулись в обратный путь, нам приходилось то и дело тормозить, чтобы еще немного покричать, поругаться и поплакать.

Потом было еще несколько ночных телефонных разговоров и дневных встреч в городских пабах, а после – на улицах. Если перед закрытием паба вам встречались двое в слезах, которые то сжимали объятия, то отталкивали друг друга, то это были мы.

Но как я за нее ни боролся, наши заключительные мелкие стычки не могли повлиять на исход битвы. Фран Фишер уезжала домой на такси. Мы расстались более чем на двадцать лет, но мне было суждено увидеться с нею вновь.

2x 4x 8x 16x

В эпоху отцовского видеомагнитофона один из моих скромных талантов заключался в точнейшей ускоренной перемотке кассеты: я успевал следить за мелькающими событиями и нажимал на «стоп» с запасом на дополнительную прокрутку по инерции. В цифровую эпоху эта задача облегчилась: вместо того чтобы напряженно вглядываться в несущиеся перед глазами кадры, которые сливаются в немую комедию, можно при помощи пульта в несколько скачков найти нужный эпизод. Это куда эффективнее. Итак.

Только-только сев за руль, я нашел работу в ресторане аэропорта: протирал столы и убирал подносы в круглосуточном ВИП-салоне для пассажиров первого класса. Такую работу будто бы придумали с единственной целью – вызвать у меня отвращение: отвращение к алчности, с которой пассажиры наполняли бокалы халявным шампанским, вечно оставляя его недопитым, и накладывали на тарелки горы ростбифа, которые уходили в помойку; отвращение к скрытому от посторонних глаз убожеству служебных помещений, где работники с землистыми лицами торопливо посасывали сигареты поближе к дверям, среди вонючих шкафчиков и вакуумных упаковок копченого лосося, похожих на розовую плоть пришельцев. Пропасть, по разным берегам которой находились пассажиры и персонал, «они» и «мы», вызывала в памяти советскую пропагандистскую машину, и, чтобы хоть как-то дотянуть до конца смены, люди шли на мелкие акты саботажа и мести, которыми, в свою очередь, порождались другие, более токсичные формы отвращения. Знакомый студент-философ из Сассекского университета, устроившийся в аэропорт на летние каникулы, рассказал мне про официанта из одного сочинения Сартра – тот с приклеенной улыбкой принимает заказы, но при этом не живет, а играет в бытие, и меня посетили две мысли: «А что, это правильно». И дальше: «Чтоб им пусто было, этим студентам».

Как и привилегированные держатели золотых карт, я тоже пользовался этим изобилием, но если они приходили и уходили, то я работал по пятьдесят шесть часов в неделю, на ходу перекусывая претцелями и дорогим сыром бри. Я стал королем сверхурочных приработков, вкалывал, сколько хватало сил, и с первой получки купил себе в комнату нормальную кровать, чтобы выбросить двухъярусную шконку, а затем планомерно рассчитался со всеми нашими задолженностями по коммунальным платежам. В декабре бюро по трудоустройству направило отца в распоряжение Королевской почтовой службы, на сортировку писем; утренние часы и методичные операции вкупе с традиционно английским характером этой деятельности затронули какие-то струны в его душе, и он попросился на полную ставку почтальона. «До двух часов побегал – и целый день свободен!» – приговаривал отец и как будто сам этому не верил. Он бросил курить и резко сократил потребление алкоголя, перепады настроения несколько сгладились, и в целом у нас в доме установился более спокойный, более мирный и более сидячий образ жизни.

По вечерам, когда я не работал сверхурочно, мы смотрели все те же фильмы и телепередачи, питались теми же полуфабрикатами, мыли посуду в раковине и оставляли ее сушиться. «Вы с отцом, – сказала мама в одно из последних своих посещений, незадолго до переезда, – точь-в-точь как престарелая супружеская пара»; такое странное и удручающее видение домашнего уклада лишний раз подчеркнуло, почему она нас бросила. И эта сентенция была произнесена не по-доброму. Она прозвучала предостережением.

Со старыми друзьями я практически не общался, хотя изредка мы сталкивались на улицах; они поступили в университеты и в сентябре разлетелись в Манчестер, Бирмингем, Халл и Лестер, в Глазго, и в Эксетер, и в Дублин. До меня доходили слухи, что Фран Фишер теперь в Оксфорде (не в городе, а в университете), где занимается (а не «учится») на отделении английской и французской филологии. «А что, это правильно, – подумал я. – Все срослось».

Харпер, который втайне от всех корпел над учебниками, уехал в Ньюкасл на градостроительный и взял за правило, выходя из здания, надевать на голову дорожный конус. Фокс, всегда осыпавший насмешками тех, кого видел с карандашом или ручкой, готовился к карьере учителя физкультуры; приезжая на рождественские каникулы, они звали меня в паб, чтобы рассказать о своих легендарных попойках. Вскоре у Харпера появилась серьезная подруга, невероятно гламурная фемина, посвятившая себя туристическому бизнесу. Они собирались вместе отправиться в путешествие и, возможно, наведаться к Ллойду, который проворачивал какие-то мутные дела в Таиланде. «Если, конечно, он еще на свободе», – уточнил Фокс, и мы согласились, что как раз в тайской тюрьме Ллойд и сможет по-настоящему развернуться. В