Детский мир (сборник) - Андрей Столяров

Все оно было, как опасная, взведенная до отказа пружина.

Ивонна попятилась.

— Будь ты проклят! — в сердцах сказала она. — Сколько раз я тебя просила: не выскакивай на меня, как припадочный!.. Позабыл, что имеешь дело не с уголовниками? Фу ты, как напугал, сердце теперь заходится…

Она сделала судорожный глубокий вздох.

А вдруг замерший Франц не сводил с нее глаз, тронутых легким безумием.

— Ты одна? — не опуская сжатый в руках пистолет, шепотом спросил он. — По дороге сюда проверялась? Хвоста за тобой не было? Ты смотри: ведь одной ниточкой связаны. Если что, так и — загремим по Квадратному дому…

Он, казалось, к чему–то прислушивается.

Не отвечая ему, Ивонна взяла тяжелую сумку и прошагала на кухню. А там, открыв холодильник, перегрузила в него сыр и пакет молока, и — с пристуком, на клеенку стола — раздраженно выбросила банки рыбных консервов.

— Вот тебе, лопай! — сказала она. — Хлеба сегодня не завезли, я взяла четыре батона. И не трогай, пожалуйста, ничего в холодильнике: то, что — там, извини, террористам не предназначено…

Она вдруг нахмурилась и, снова дернув за полукруглую ручку, неприязненным взглядом окинула распахнувшиеся перед ней пластмассовые отделения.

После чего — ударила кулаком по ладони.

— Ну так и есть! Опять творог слопал!.. Ну, урод прибабахнутый, ну что мне с тобой делать?..

Она захлопнула дверцу.

Тогда Франц, наконец, опустил пистолет и засунул его прямо за пояс потертых джинсов. А потом посмотрел на консервы и глаза его оживленно блеснули.

— Ладно, подумаешь там, творог! — беспечно сказал он. Я тебе этого творога накуплю, знаешь, целую ванну. Можешь им натираться или скормить собакам: подожди еще пару дней, все наладится!..

— Что наладится–то? — с тоской спросила Ивонна.

— А то, что через месяц у нас — День прощения. Вот казнят очередного смутьяна, тогда заживем, как люди… Понятно?..

Говоря это, он одновременно совершал множество мелких движений: вытащил из буфета консервный нож со сколотой рукояткой, вскрыл две банки, из которых десятками мутных глаз посмотрели на свет печальные рыбьи тушки, с грохотом извлек вилку из ящика, а сам ящик задвинул обратно — так, что чокнулась и зазвенела стоящая в буфете посуда, оторвал от батона здоровую, почти в половину горбушку, дохнувшую хлебом, заурчал, наклонился, оскалился — и, запихав вилкой в рот чуть ли не все содержимое одной из банок, мерно двигая челюстями и поматывая головой от усилий, неразборчиво объяснил — сглатывая после каждого предложения:

— Тебе тут звонили… Раза четыре, наверное… Я, конечно, не подходил, чтобы не засветиться… Но вполне могли интересоваться и мной… Я тут жду со дня на день некоторых известий… Так что, ты не отлучайся пока — возьмешь трубочку…

Соус капнул ему на рубашку и он вытер его указательным пальцем. А сам палец затем обсосал и опять–таки вытер, но только уже о джинсы.

Лоб его морщился, как будто помогая жеванию.

Ивонна спросила:

— А казармы на Малой Жестянщиков — это твоя работа?

Спрашивать, конечно, не следовало, но Франц — махнул вилкой:

— Ерунда!.. Достали термитную бомбу, надо было как–то использовать, чтоб не протухла… Глупости это все… Чепухой мы больше заниматься не будем…

— А чем будете?

— Ну… зачем тебе это знать?.. Чем меньше знаешь, тем спокойнее спишь…

Он засмеялся.

И вдруг, остановившись на половине движения, посмотрел сквозь нее — так, как будто увидел нечто поражающее воображение.

Черные зрачки у него резко сузились.

— Есть одно дело… Сделаем его, и тогда уже можно будет подумать… Только бы не сорвалось из–за какого–нибудь пустяка… А вообще — занимайся своими проблемами, не забивай себе голову…

Он полез вилкой во вторую консервную банку.

Тушки зашевелились.

Ивонна хотела сказать, что она и рада была бы не забивать себе голову, но приходится, если — являются, и живут, если прячутся, как грабители, и ставят семью под удар и, к тому же, чуть что, — трясут перед лицом пистолетом, но едва она успела произнести первую ядовитую фразу, как зазвонил телефон.

И консервная банка задребезжала по полу.

Потому что Франц резко прыгнул — как будто его ударило током.

Вид у него опять стал безумный.

Впрочем, он тут же опомнился и зрачком уже выхваченного из–за пояса пистолета, зашипев, показал побледневшей Ивонне — что, мол, подойди.

Ивонна, точно во сне, подняла пластмассовую теплую трубку.

Судя по реакции Франца, она готова была услышать что–то ужасное, что–то этакое, требующее немедленных действий, но отчетливый женский голос довольно–таки спокойно попросил господина де Мэя и добавил, по–видимому, не забывая о вежливости:

— Передайте ему, что это говорит Птица.

— Птица? — не поняла Ивонна.

— Птица, Птица! У меня имя такое. Запомнили?

Интонации показались ей смутно знакомыми, но она не успела сообразить, кому они могут принадлежать: Франц уже нетерпеливо рвал трубку из рук и уже заколачивал в телефонную линию краткие энергичные фразы:

— Да! Конечно! Готово? Тогда лучше — в следующее воскресенье!.. Все отлично, ты — молодец, не переживай раньше времени!.. Я попробую, тут все решает нахальство… Нет–нетнет, мы немедленно перейдем на эту квартиру!..

Горло его внезапно осипло, он без всякого перехода, не попрощавшись, бросил телефонную трубку, и, как будто мальчишка, неожиданно получивший желаемое, обратил на Ивонну сияющие влагой глаза:

— Слушай, извини, ради бога, ты не можешь мне дать немного денег?..

— Сколько? — обреченно спросила Ивонна.

— Ну, не знаю — две или три десятки…

Он дрожал, наверное, от сдерживаемого волнения, его длинные пальцы бесцельно щипали рубашку на животе, а мешки под глазами подергивались, точно он собирался мигать, но в последнее мгновение передумывал.

И бесцветный язык непрерывно облизывал губы.

— Пожалуйста…

Ивонна вытащила кошелек и пятерками, которые почему–то никак не хотели отслаиваться, насчитала тридцатку — бросив ее на клеенку.

— А теперь — уходи!

После чего, не слушая благодарственного бормотания Франца, который и клялся и заверял, что вернет эти деньги буквально через неделю, чрезвычайно решительно прошагала по коридору и, отщелкнув замок, как назло, вдруг заевший и вышедший лишь с усилиями, во всю ширь распахнула половинку дверей на лестничную площадку.

— Выкатывайся!..

Она не хотела больше ни объясняться, ни разговаривать, и поэтому, чуть ли не вытолкав Франца, который пытался еще мекать что–то такое, отрешенно, с холодным остервенением захлопнула дверь, и лишь только тогда, когда, обессилев, вернулась на кухню и сквозь кухонное окно увидела пустынный солнечный двор, играющий прядями пыли, то, прижавшись пылающим лбом к переплету рамы, она вдруг в каком–то озарении поняла, что услышанный ею по телефону голос — был голосом Коры.

И тогда она ударилась головой в перекрестье фрамуги.

И из переполненных глаз ее хлынули слезы…

15. М Э Р И Я. О Т Ч Е Т Н Ы Й П Е Р И О Д.

У нефтеналивного бака машина затормозила.

И сразу же из–за круглого железного бока его, сверху до низу, как зебра, расчерченного мазутными полосами, торопливо выскочил коротенький вездесущий Цыпа и, согнувшись, будто чертик на перекладине, энергично рванул на себя заднюю боковую дверцу.

— Дальше не проехать, придется — пешком, — сказал он, отпрянув — Здесь недалеко, господин Начальник Охранного департамента…

Комковатые твердые веки его сморгнули.

Взгляд был невинен.

— В чем, собственно, дело? — спросил Барма, выбираясь из машины.

— Не могу знать, господин Начальник Охранного департамента! Срочно вызван — прибыть по распоряжению господина Мэра…

Цыпа подобострастно вытянулся.

За спиной его маячили напряженные рожи гвардейцев, а чуть дальше, за складами, которые обгорели еще во время высадки сарацинов, летней дымкой угадывалось белесое морское пространство.

Что–то здесь было не так.

— Пошли, — сказал Барма.

Они обогнули склады, причем Цыпа предупредительно семенил впереди, и когда миновали полуразрушенное бетонное тело бездействующего маяка, все покрытое трещинами, сквозь которые проглядывала арматура, то увидели безбрежную водную гладь, протянувшуюся до самого горизонта, два причала с застывшими около них решетками башенных кранов, а на узкой полоске пирса, взорванного еще три года назад, небольшую группу людей, средь которых бросалась в глаза непомерно высокая жестикулирующая фигура Мэра.

И сразу же в ноздри им ударил резкий отвратительный запах.

Барма остановился.

— Может быть, ты все–таки объяснишь, что здесь происходит? — спросил он.

Ему это все чрезвычайно не нравилось.

Тогда Цыпа, по инерции немного проскочивший вперед, обернулся и властно махнул гвардейцам сопровождения, чтобы не приближались, а затем умоляющим жестом прижал к груди обе ладони: