Детский мир (сборник) - Андрей Столяров

К счастью, этого моего состояния никто не заметил, потому что Косташ как раз в этот момент, резко выпрямившись, провозгласил, что необходимо поддерживать священные традиции выпуска, после чего извлек из портфеля учебник обществоведения и, подняв его, будто чайку, над головой, разодрал корешок — так, что высыпались утратившие переплет страницы.

— Сжечь! — сказал он.

Тут же появилось еще несколько старых учебников, в центре бывшей песочницы выросла здоровая бумажная куча, ухмыляющийся дон Педро торжественно чиркнул спичкой, и через секунду веселое пламя, обгладывая листы, проползло в середину и бодро ринулось вверх.

Полетел легкий пепел, и ударил в лицо пыхнувший жар огня.

Запылало, как будто в бензине, «Славное прошлое».

Никакого прошлого уже, разумеется, не было.

Я отодвинулся.

— Ура–а–а!.. — закричал Косташ.

И все остальные тоже подхватили:

— Ура–а–а!..

— Бей отличников!..

— На фиг!..

— Свобода, ребята!..

Я, по–моему, кричал громче всех. Было ужасно весело. Неутомимый дон Педро разлил по второму разу, и когда я опять проглотил пахучую чернильную жидкость, между прочим, уже далеко не такую противную, как при первом знакомстве, то весь мир, окружавший меня точно затрепетал в одушевленном приветствии.

Я заметил вдруг чистое синее небо, в котором таяли облака, рыжину горячего солнца, подрумяненные черепа на ограде. Словно вымытая, зеленела листва на обрубках деревьев, а за лопающимися от весеннего сока их теплыми живыми стволами, будто птичий оркестр, звенели голоса малышни: синие и красные куртки мелькали в некотором отдалении.

И земля, пропитанная вчерашним дождем, поднимала из своей черноты дрожащую влагу.

Как я любил все это!

А по другой стороне двора, там, где были складированы длинные горбатые доски, покрытые толью, с угловатостью цапель, осваивающих новое, незнакомое место, осторожно прошествовала плотная группа девчонок и расположилась на выступе, который образовывал нечто вроде скамейки.

Вероятно, они тоже решили отпраздновать сегодняшнее событие.

Я мгновенно заметил среди них Елену.

Сердце у меня как бы перевернулось.

— Сучки, — сказал дон Педро с глупой усмешкой. — Приползли, понимаешь. Трахаться хочут…

А молчавший до этого времени скучный веснушчатый Радикулит, деревянные волосы у которого казались на солнце лимонно–желтыми, оживился, как будто проснувшись, и захлопал голубыми глазами:

— Давайте позовем их сюда!..

— Зачем? — спросил Косташ.

— Ну — то, се… Поприхватываем… Все–таки веселее будет…

— А так — скучно?

— А так, что мы — сосем из бутылки…

— Гы!.. — подтвердил дон Педро, вытягиваясь, чтобы махать руками.

Однако, Косташ пресек эти его намерения.

— Не сегодня, — суровым командным голосом объявил он.

— А почему не сегодня?

— А потому что сегодня у нас назначено — в «Веселый утопленник»…

Он обвел всех твердым немигающим взглядом.

— Другие предложения будут?..

Других предложений не было.

Хотя лично у меня просто засосало под ложечкой. Потому что я понимал, о чем идет речь. И тем не менее, я кивнул вместе со всеми.

Так что, вопрос решился.

Некоторые сомнения возникли только у Радикулита, который, покивав, сколько положено, и таким образом показав, что он, в общем–то, тоже согласен, нерешительно заявил, что в таверну можно было бы пойти и попозже. Потому что таверна работает до глубокой ночи, и никто нам не запрещает явиться туда, когда захотим.

— Одно другому не мешает, — сказал он.

Тогда Косташ холодно посмотрел на него.

— Ты, кажется, мне возражаешь?

— Я не возражаю, — ответил Радикулит. — Я лишь объясняю, что можно сделать и то и это…

— Воз–ра–жа–ешь…

— Не возражаю…

— Смелый стал… — задумчиво сказал Косташ.

В общем, они заспорили.

Правда, спором это назвать было нельзя, потому что говорил, в основном, Косташ, а Радикулит только изредка вставлял отдельные фразы, оправдываясь.

Я их не слушал.

Я смотрел, как девчонки тоже достали откуда–то бутылку вина, а потом, изрядное время помучившись, потому что выколотить пробку о дно, как дон Педро, они были не в состоянии, пропихнули ее внутрь узкого горлышка.

А стаканчики у них были не синие, как у нас, а — веселые, желтенькие, по–моему, с каким–то рисунком. И расположили они их не прямо на толи, а постелив три салфетки, наверное, захваченные из дома. И по середине импровизированного стола они насыпали целую гору конфет.

То есть, подготовка у них была существенно лучше нашей.

А Елена принимала во всем этом самое деятельное участие.

И поэтому, наверное, наблюдая за ее быстрыми, порывистыми движениями, я не сразу сообразил, что вокруг меня наступила вдруг какая–то нехорошая тишина, а когда все–таки сообразил и когда, уловив последнюю фразу, понял, почему она наступила, то у меня внезапно заныло под ребрами — там, где ранил меня кинжалом Карл в одном из недавних снов, и причем заныло с такой неожиданной силой, будто все происшедшее в этом сне стало реальностью.

Я медленно выпрямился.

— Что ты сказал?!.

А затем, не дожидаясь, пока тоже поднявшийся Карл севшим, хриплым, но все–таки торжествующим голосом повторит свою фразу насчет того, что вместо таверны можно закатиться к Ивонне, потому что Ивонна всех примет, это — ее профессия, не дожидась даже, пока он окончательно распрямится, изо всей силы ударил его в заспанное тупое лицо, и в ударе моем прорвалось сумасшествие вспыхнувшей ненависти.

Все вдруг померкло.

Исчезли — солнце, зелень, трепещущая на деревьях, безграничная голубизна весеннего яркого неба. Словно сероватый туман окутал пространство, и в тумане этом, как клоун, изламывалась темная отвратительная фигура, и я бил по ней кулаками, чувствуя, что костяшки встречают живую мягкую плоть, и я видел, что по ним течет что–то липкое — что–то, видимо, скользкое и противное, будто разогретое масло, судя по всему, у Карла пошла кровь из носа, он, по–моему, что–то хрипел, надсаживаясь, а в одно из просветленных мгновений, всплыли его жидкие расширенные глаза: веки дергались, словно крылышки у наколотого мотылька, а синюшные, отбитые, вероятно, до мяса круги возле них в самом деле были обильно перемазаны кровью. Он уже и не дрался, а лишь выставлял перед собой распяленные ладони, пальцы тоже были испачканы чем–то красным, а мизинец отгибался назад, как будто выломанный из сустава, — в хрипах, стонах и придыханиях появилось уже что–то агонизирующее, но остановиться я был просто не в состоянии и, когда Карл неожиданно куда–то исчез, вероятно, свалившись и откатившись за одну из скамеек, то я со всего размаху ударил гогочущего, с приклеенной на губе папиросой, дебильного дона Педро, и дон Педро кувырнулся назад — чуть ли не до неба задрав ноги в отвисших мятых штанинах.

У меня, вероятно, случилось какое–то временное помешательство, омрачилось сознание и внутри головы застучали сумасшедшие молоточки. Я готов был драться сейчас против всего мира сразу. Тем не менее, мир был велик, а я — мал, и, наверное, мне не следовало задевать дона Педро, потому что уже в следующую секунду я полетел вверх тормашками, а поднявшись и чувствуя, как резкая боль от удара отдается в затылке, тут же очутился как будто внутри стиральной машины.

Меня колошматили сразу со всех сторон: спереди навешивал крюки оскаленный Косташ, а в лопатки и в поясницу, будто вихрем цепов, молотила подскочившая Мымра.

Это только казалось, что Мымра такая маленькая и неуклюжая, а на самом деле она могла драться не хуже всех остальных. Рост ее в данном случае не имел никакого значения, и она барабанила меня по спине, бросая на вылетающие отовсюду удары.

— Кретин!.. — вопила она. — Недоносок!.. Дерьмо кошачье!..

И другие тоже вопили:

— Задолбанец!..

— Сделай ему козью морду!..

Тут бы они, наверное, меня и прикончили. Ну, конечно, не убили бы, ясное дело, но измолотили бы так, что я ползал бы по песочнице, как слепое полураздавленное насекомое. Тем более, что до этого состояния мне уже оставалось совсем немного, но в тумане беспамятства, который меня окутывал, прозвучал вдруг отчаянный женский крик: словно вихрь, раскаленным винтом закрутился внутри песочницы — Косташ, Мымра, Радикулит, и, по–моему, даже дон Педро были отброшены, закипела и как бы разорвалась кошмарная перебранка, напряженные сильные руки куда–то потащили меня, я споткнулся о чугунные остовы скамеек, и Елена, которую я чуть было не повалил, распрямилась и яростно прошипела:

— Ну, иди–иди, шевелись, придурок набитый!.. Смотри себе под ноги!.. Черт бы тебя побрал, да ты вообще двигаться можешь?..

— Могу… — сказал я.

— Ну так — двигайся, переставляй костыли!..

Самое интересное, что я еще делал попытки вырваться. Кровь из треснувшей брови текла мне в глаза, жутковато звенело и, видимо, опухало левое ухо, хлюпало в разбитом носу, а один из передних зубов пошатывался, более, вероятно, не удерживаемый порванными корнями, в общем, я был в полуразобранном состоянии, и тем не менее, вяло старался освободиться, потому что несмотря ни на кровь, ни на страх, что меня окончательно изувечат, всплывала передо мною морда ненавистного Карла, и сквозь мякоть коричневых губ змеились мерзкие оскорбления.