Мечты и кошмар - Зинаида Гиппиус

Герой «живого романа» — сам писал романы. И Ляцкий часто пользуется, для рассказа о нем, рассказами о себе его героев. Можно спорить, всегда ли верно попадает Ляцкий; но порою, кажется, действительно: и Обломов, и Райский, говоря о себе, рассказывают нам что-то о жизни и душе их творца.

Вот Симбирск — родина Гончарова, — знакомый нам, как милый сон, по Илюше Обломову, по Вере из «Обрыва». Захолустный приволжский городок начала прошлого столетия… Ляцкий-рассказчик удивительно умеет вводить читателя в атмосферу времени и места. А вот и живые люди, семья героя… Тайна двойного к ним интереса в том, что в них не только веришь, но знаешь, что они доподлинно жили и доподлинно — так.

Мальчик Ваня — какой он? Балованный, в пуховиках распаренный, нежно-душный Илюша? Да, конечно, но и не совсем Илюша. В нем, кроме детской скорости и пытливости, уже есть и затаенность, и тяжесть природного старика. Он недаром родился от 58-летнего меланхолика. Развертывается неторопливая повесть и, словно в романе Диккенса, заставляет нас все больше сживаться с героем, привыкать к нему особой, любовно-родственной, привычкой.

Детство с его патриархальной «учебой», отрочество и, наконец, — Ваня студент.

Роман развертывается. Не покидая своего героя, автор, ге-рез него, показывает нам картину Московского университета 30-х годов, лица всем памятных профессоров, некоторых студентов… Что увидели в этой блестящей эпохе глаза сосредоточенного, немножко равнодушного, Вани Гончарова? Здесь я улавливаю первый недостаток «романа»: автор чрезмерно влюблен в своего героя. Благодаря этой влюбленности Ляцкий не всегда видит в ярко выпуклом образе Гончарова, им же самим нарисованного, то, что видим мы… Несомненная «безвечная веселость» юноши, как и его ранняя любовь к литературе, его обожание Пушкина, его зоркость и наблюдательность… Но несомненно также и присутствие какого-то старчества уже в Гончарове-студенте. Он не открыто весел, он всегда отдельно, в сторонке, на отлете… И он не погувствовал, где бьется пульс жизни современного ему Московского университета.

Но университет кончен. Ваня опять дома. Семья смотрит ему в глаза, он франтит и танцует на симбирских балах. Конечно, он не весь в этом, его тянет в Петербург, но… через год он поступает на службу к местному губернатору Загряжскому. Это важный момент в жизни Гончарова. С этой «службы», какова она ни была, начинается нудная лямка долгих-долгих лет. Да, тягота, скука; вечная помеха делу душевному — литературе; чины и повышения, медленные, Гончарова не занимают; а все-таки…. «служба» в его природе. «Он одного дня не мог бы представить себе вне службы», — заключает даже Ляцкий.

Лишь тогда, когда Загряжского выкинули из Симбирска, осуществилась мечта Гончарова попасть в Петербург. Он едет туда «для души», конечно… хотя, разумеется, и служить. Очень скоро удалось ему пристроиться в Мин. Финансов, где он и остался на долгие годы. «Департамент» — тоже какая-то сторона его души.

Другая сторона ее нашла, для возрастания, счастливую почву в семье Майковых. Здесь Ляцкий вводит нас в атмосферу одного из типичных уголков тогдашнего Петербурга. Прелестный «эстетизм» этого уголка не был в главном течении интеллектуальной жизни, а чуть-чуть «в сторонке», что как нельзя более подходило Гончарову. В приятно разреженном воздухе этого изящного салона он и возрастил свой талант.

Первые литературные опыты его читаются и перечитываются в дружеском кружке. Медленно обдумываются они, медленно пишутся, — все медленно у Гончарова. Наконец готов и много раз прочитан вслух первый роман — «Обыкновенная история». После долгих колебаний, — Гончаров мнителен и самолюбив, мягкотел и настойчив, — он уступает друзьям и решается напечатать роман. Ему нужно для этого выйти из «уголка», соприкоснуться с кругом литераторов, чуждым ему по духу и по темпераменту. Ляцкий дает нам живую историю этого первого соприкосновения своего героя с Белинским, Некрасовым, Языковым, Панаевым… «Неистовый Виссарион», конечно, увлекся произведением нового (если и немолодого) романиста. Это неудивительно: Белинский часто ошибался, но часто и прозревал, сквозь настоящее, будущее… Что удивительнее на первый взгляд — это шумный успех, «фурор», который произвела «Об. история» (напечатанная в «Современнике» 47 г.). Этот роман недаром кажется нам таким устаревшим. Сколько ни защищай его влюбленный в автора Ляцкий, надо признать, что это первая проза Гончарова, хотя бы по искусственности и многословию, не очень далеко стоит от романов Панаева. Успех можно, впрочем, объяснить: настоящая оценка неувядаемой прозы Лермонтова, Гоголя, Пушкина была тогдашнему средне-литературному читателю еще не под силу. «Обыкнов. история» давала новое, но в меру, не отрывая резко от привычных форм. Гончаров вообще не «новатор»; он типичный эволюционист. Двигается вперед неуклонно — и медлительно, а потому чуть-чуть с запозданием. Даже в романах, сделавших его писателем первоклассным, заметны следы этого запаздывания. От многословия не свободны ни «Обломов», ни «Обрыв».

Сделавшись «известностью» — Гончаров не изменил ни себе, ни своим симпатиям. Он остается верен и «уголку» Майковых с его «чистой эстетикой» и, с другой стороны, остается верен и… «департаменту». Такова его природа.

Но хоть и лежала эта двойная, половинчатая, жизнь в его природе — она, с годами, все усиливала его мрачное душевное состояние. Его влекло к неподвижному покою — и к широкому миру, к новым впечатлениям. Когда друзья поймали его на полушутливом слове и выхлопотали ему служебную командировку на «Фрегате Паллада» — он пришел в неподдельный ужас. Как? Ехать? Да куда? Да зачем? В два месяца, до отъезда, измучил себя колебаниями и сомнениями. Из Лондона чуть не вернулся назад… да махнул рукой и поехал.

Очень русский человек — герой Ляцкого. Но не русский «интеллигент», а полубарич-получиновник, с мнительностью и — что скрывать! — невыносимостью старого холостяка. Умный и зрячий — он сам прекрасно в себе это видел.

По уверению Ляцкого — Гончаров вернулся из плавания «уже не тот». Но мы особенной перемены не видим. Художник в нем, правда, созрел: «Фрегат Паллада» — книга уже мастерских описаний. И все-таки, оправдание его тогдашней «славы» было еще впереди.

Не столько изменился сам Гончаров, сколько, за время его отсутствия, изменился Петербург. Конец Крымской войны, новое царствование, новые веяния — все меняло атмосферу. Даже «уголок» Майковых был неуловимо не прежний, хотя для вернувшегося друга и нашлись старые, ласковые кресла, принявшие его в объятия. Но вместо покоя — тут-то и ждала Гончарова самая беспокойная встреча — с молодой красавицей Е. В. Толстой, и самая беспокойная (для художника — самая благодетельная) любовь: несчастная. Ляцкий посвящает много интересных страниц этой любви — страсти старого холостяка, глубокого человека, большого писателя к ничтожной, наивно-ничтожной, полупетербургской-полудеревенской барышне. Гончаров пишет «очаровательной Лизе» длинные письма: они умны, горды, зорки и — слепы, как письма истинно влюбленного.

Она кокетливо принимала некоторое время его любовь. Но… «она его не любила». Что ей этот тяжелый человек под 50 лет? Писательством, даже славой его, она не интересовалась. Другими делами, службой, — тоже, хотя он с трогательной откровенностью посвящал ее в свои дела. Это было время, когда он задумал службу — не бросить, бросить он не мог, — а переменить на… цензорскую… Он чувствовал тогда особенное тяготенье к творчеству, объясняет нам Ляцкий. «Если невозможно жить литературой, то хотя бы жить около литературы стало его мечтой».

Мысль странная; была или нет у Гончарова мечта, посредством цензорства, «жить около литературы» — во всяком случае его скоро разочаровало такое искусственное сближение двух половин его жизни, служебной и творческой.

Да никакого сближения и не произошло. Обе жизни продолжают течь раздельно. И настоящая жизнь его — в любви и в творчестве. Пережитая драма любви преобразилась и высветлилась в душе художника. Долгие годы вынашивал Гончаров образ Обломова; но Обломову не хватало Ольги. Лиза стала Ольгой, и насколько более реальной для Гончарова, нежели Елизавета Васильевна, уже успевшая выйти за кого-то замуж! Ведь любил-то он, своей действительной любовью, именно Ольгу, именно ее видел сквозь Лизины черты. Лиза растаяла — Ольга живет.

Повествование Ляцкого прерывается на путешествии писателя за границу (в 1857 г.), где он, наконец, окончил так давно задуманного «Обломова». Автору было тогда около 46-ти лет.

Нам остается с нетерпением ждать второго тома этого «живого романа». На его недостатки — неизбежные! — не хочется обращать внимания. Если автор сам, от чрезмерной влюбленности в героя, не всегда видит образ, который рисует, — его видим мы, потому что нарисован он с прекрасной точностью. Эта же влюбленность, вероятно, и заставляет Ляцкого вдаваться порою в лирический пафос, тоже чрезмерный и многословный, особенно когда он подходит к недостаткам героя: «…Изобразительности, вовлекающей, как музыка, в один клубящийся космический поток самозабвенья, поэзии и чувства и читателя, и художника, и его героев, нет в творчестве Гончарова…».