Ноктюрны (сборник) - Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

древних старух и маленьких девочек. Их кормили ржаным жеваным хлебом, давали сосать грязные соски, набитые этим же хлебом, и пичкали разною другой дрянью. Даже коровье молоко являлось здесь недоступною роскошью, а молоко матерей, истомившихся на работе и приходивших кормить детей грудью только поздно вечером, являлось отравой. Чем-то безвыходным и обидно-бессмысленным веяло от всего. Мысль об этих «ангелочках» неотступно преследовала отца Николая, и он даже видел их во сне. Ведь их погибают тысячи, десятки тысяч ежегодно… Это целая армия маленьких страдальцев и мучеников, а за ними стоит такая же армия отупевших от горя матерей. И так из года в год. Садясь обедать, отец Николай думал, что он ест чей-то чужой хлеб. Ему теперь казалось непозволительною роскошью то платье, которое он носил, обстановка, которую он считал скверной. Он проверил всю свою жизнь, свои стремления, свои желания… Боже мой, как все это было ничтожно и жалко, и как он, книжный человек, бессовестно мало знал жизнь родного народа, жизнь тех безвестных миллионов, которые незримо творили русскую историю.

По вечерам в поповском доме шли такие тихие, хорошие беседы. Матушка сидела за работой, – она готовила детское приданое. Отец Николай ходил по комнате и говорил:

– Знаешь, Наташа, мне кажется, что я нехороший человек… Я проверил себя, всю свою жизнь, мысли, с которыми ехал сюда, и мне делается совестно за себя. Ведь я стремился к комфорту, к удобствам и думал, что совершенно достаточно, если буду добросовестно исполнять свою обязанность. Нет, этого мало… Я завидовал немецким пасторам, получающим чиновничье жалованье, католическим ксендзам, а сейчас… сейчас я понимаю отлично одно, именно, что русский священник должен, прежде всего, дать обет бедности. Насколько этот простой русский деревенский поп стоит выше этих сытых патеров и чопорных пасторов, – ведь он делит и горе и бедность родного народа. Это – великая миссия, и стоит для этого жить… Я и хочу быть таким деревенским попом. В город я не поеду… Мое место здесь. Разве тут справедливо думать о себе, когда у тебя на глазах мрут сотни детей буквально от голода. Помочь им, утешить несчастных матерей, войти в жизнь народа деятельным началом – вот задача, для которой стоит и следует жить.

Матушка все это отлично понимала, кроме одного, – ее пугала мысль остаться навсегда в деревенской глуши. Сказывалась городская женщина. Отец Николай это сознавал и постепенно подготовлял жену.

– Все это пустяки, Наташа… Понемногу привыкнешь, а там будет дел по горло. Не придется скучать… А мы-то будем устраивать ясли для грудных детей – сколько хорошей заботы и труда. Ведь у нас будет свой ребенок, и мы это будем делать для него. Я хочу, чтобы он рос не в городе, а в деревне, и чтобы он видел ту страшную историческую нужду, которой впоследствии должен будет служить. Понимаешь, какое это счастье, и другого нет. Во имя нашего будущего ребенка будем спасать этих несчастных ангелочков, а средства я найду.

Молодая женщина слушала и чувствовала себя глубоко счастливой. Ей тоже делалось совестно за свой городской эгоизм и тяготение к показной роскоши. Нет, они останутся в деревне и вместе понесут не иго, а счастье. Это та простая обязанность, которую должно исполнить.

1891

Черное слово

I

Царскосельский вокзал имел особенно оживленный вид в этот майский день. Масса публики с радостно озабоченным видом сновала по платформе. Все это были счастливцы, ехавшие на дачи, вернее сказать – бежавшие от городской пыли и духоты. Это оживление чувствовалось даже в зале третьего класса, где набилась публика среднего разбора – лакеи, кучера, горничные, дачные дворники, рабочие и дачники из небогатых.

Лично я имею какое-то предубеждение против второго масса, где набирается всегда такая чопорно-скучная публика. Все оглядывают друг друга с подозрительностью коренных петербуржцев, принимают уныло-деловой вид и непременно стараются чем-то казаться. Всю дорогу никто не промолвит слова с соседом, точно боится потерять драгоценнейшую часть собственного достоинства. Вообще скучно, и я предпочитаю третий класс, где серая публика так наивно знакомится в течение получаса, и вы чувствуете, что едете с живыми людьми, а не с манекенами. Впрочем, это мое личное впечатление – не больше.

Беру билет третьего класса, отыскиваю вагон для курящих и усаживаюсь на скамью к окну. До отхода остается всего минут десять, и публика начинает ажитироваться, как на пожаре. Главною причиной этой ажитации являются узлы, картонки, коробки и дети, – нужно все это пристроить, а поезд не ждет. Другие волнуются просто так, потому что все другие куда-то торопятся, бегут, проталкиваются и проявляют специальную энергию путешествующих людей. Наш вагон наполняется довольно быстро, и одним из последних вскакивает какой-то дворник в «спинджаке», сапогах бутылкой и белом фартуке. Он как-то пугливо озирается кругом, наконец отыскивает место напротив меня и бросается к нему с таким видом, точно деревянная скамейка может вспорхнуть и улететь.

– Ну, слава Богу, – говорит он, усаживаясь.

Сняв фуражку и вытерев лицо платком, дворник принимает удобную позу успокоившегося за свою судьбу путешественника. Он вытягивает ноги, рассеянно смотрит в окно и достает жестяную коробку с папиросами.

– Однако здорово народу-то наперло, – говорит он, затягиваясь и отдувая дым в сторону сердитого соседа. – Уж время такое… да…

Дворник, очевидно, человек словоохотливый, и, кроме того, он заметно выпивши, т. е. выпивши прилично, как полагается старшему солидному дворнику одной из барских дач. Я рассматриваю его крепкую приземистую фигуру, добродушное русское лицо, весь дворницкий костюм и нахожу, что это типичный представитель того мужика, который приспособился «под барина» и благоденствует. В нем чувствуется что-то такое завидно уравновешенное, как у человека, который окончательно определился, нашел свое место в природе и не беспокоится о будущем. Это сказывается во всем – и в костюме, и в движениях, и в выражении глаз. Главное, нет той удручающей заботы, олицетворением которой является обыкновенный мужик. Одним словом, приспособлен человек и нашел свою точку, устойчивого равновесия. Нужно было видеть, как посматривал дворник на остальную публику третьего класса: разве это настоящая публика, настоящие господа? Так, шахер-махеры и больше ничего.

Но это благодушное настроение сразу пропало, и дворник сорвался с места, точно по нему выстрелили. Он какими-то испуганными глазами обвел соседей, осмотрел свое место и даже ощупал свой «спинджак».

– Зонтик… Ах, Божже мой! Господа, вы не видали, как я вошел в вагон? Был при мне зонтик?..

Все молчали, и дворник еще раз посмотрел на нас, обыскал себя и с каким-то отчаянием опустил руки. Что же это такое,