Ноктюрны (сборник) - Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– В моих сапогах можно и после обеда ходить, если комната остается не запертой на ключ, и я боюсь, что они когда-нибудь уйдут без меня…
– Да, да… отличный у тебя сапожник, – притворялся дядя, что не понимает моих слов. – А знаешь, тут у одного попа есть горничная… так у этой горничной подбородок… и в самой середине этакая канальская ямочка. Советую обратить внимание… Да, а что капитан? Знаешь, кто его с ума-то сводит?.. Твой приятель, этот доктор Клейст… Он капитана в лоск спаивает и по всяким притонам таскает. Хе-хе… Не мытьем, так катаньем надо брать!
VI
Если разобрать серьезно, то человеческое сердце устроено немножко странно, чтобы не сказать больше. Я иногда задумываюсь на эту тему. В самом деле, человеку нужно прожить сорок шесть лет, чтобы додуматься, как нужно было сделать тогда-то и тогда-то, а тут еще этот вечный обманщик нашептывает вам свои глупости, и этот обманщик бьется горячей кровью в вашей собственной груди. Решительно не понимаю… Впрочем, даже это уже сказано каким-то философом, который уверял, всех, что знает только то, что ничего не знает. Я с удовольствием пожал бы руку этого великого человека. Э, все равно… плевать!..
Предыдущие размышления значат вот что: в одно прекрасное утро Платон Васильевич Казарин почувствовал, что он во-первых – свинья, во-вторых – свинья и в-третьих – свинья. Потом Платон Казарин тосковал, потом пришел к заключению, что он влюблен, и наконец отыскал причину всех причин, – именно, что влюблен в Агнию Ефимовну Свищову… Как это случилось, когда, почему, – осталось неизвестным, и мне всегда смешно читать в романах, что такой-то полюбил такую-то за голубые глаза, за чистоту души, за такие-то таланта… Вздор!.. Даже нет того, на что намекает постоянно доктор Клейст, когда, улыбаясь, говорит:
– Человек прежде всего животное…
Относительно моего друга, доктора Клейста, я не буду спорить, но, припоминая свои чувства, могу сказать, положа руку на сердце, что доктор Клейст не только «прежде всего животное», но и после всего животное. Много людей изживают век в потемках, но кто раз увидел свет, тот его не забудет. Мне теперь смешно вспомнить те мысли, которые меня занимали до рокового момента. Как все молодые люди, я смотрел на женщин очень просто и очень определенно. Тут не было никаких сомнений, а действительность только подтверждала эту дешевенькую мудрость. Я вижу целый ряд красивых женских лиц… вижу эти взгляды, которые зажигают кровь, вижу эту интригующую своей таинственностью обстановку разных приключений, а в результате одно: все женщины повторяют друг друга, как и мы, мужчины; красота этих женщин исчезает сейчас же, как только прикоснешься к ней.
Да… Но есть другой мир, и вот в этот таинственный, необъятный мир заглянул ослепленный Платон Казарин, заглянул ослепленный, уничтоженный, сконфуженный. А в центре этого мира стояла она, Агния Ефимовна, о которой я даже не мог сказать, хороша она или дурна, красива или некрасива, а только чувствовал, что я не могу больше жить без нее. Меня охватывала непонятная робость, когда я встречался с ней, и только потом я припоминал, что я должен был говорить и как держать себя. Да, у меня была тайна в душе, которой никто не подозревал, и я был глубоко счастлив этим одиночеством. Других женщин больше не существовало, и я мог только удивляться самому себе, что когда-то целовал холодные щечки Агнии Ефимовны и что потом объяснялся с ней. Она тогда вышла с заплаканными глазами, потом убежала от меня, потом этот подавившийся швейцар… Да, тогда стоило протянуть руку… а теперь я был счастлив уже одним тем, если мог, хотя издали, видеть ее. Да, я преследовал ее с ловкостью сыщика, а когда встречался, не знал, что говорить.
Величайшим наслаждением для меня было сидеть в той комнате, где была она, и чувствовать каждою каплей крови ее близость. А она, по-прежнему, точно не замечала меня, или в моем присутствии смотрела на мужа влюбленными глазами. Мне было смешно вспоминать глупую болтовню пьяного дяди. К капитану я относился как-то равнодушно, точно он составлял жалкую песчинку, случайно прильнувшую к подолу ее платья. Да и что такое капитан… Она одна наполняла собой все, и у меня холодело на душе, когда наши глаза встречались. Черт возьми, Платон Казарин умел любить!..
– У тебя, брат, на чердаке того… – говорил мне мой друг, доктор Клейст, и повертывал пальцем около своего лба, – не совсем в порядке. Я позволяю себе это говорить, потому что считаю тебя своим лучшим другом…
Клейст постоянно бывал в быковском доме и обыкновенно увозил с собой капитана «по делу». Я не раз пользовался этим, чтобы забраться в заветный уголок без капитана. Горничная Саша встречала меня с плутовски-нахмуренною рожицей и точно из милости позволяла мне платить ей те три рубля, которые я приносил специально для нее. Эта особа понимала, что я в ее полном распоряжении, и иногда очень обидно меня третировала, заставляла ждать на подъезде, подавала чужую шляпу, не отвечала ее мой вопрос. Раз она даже отказалась от моей обыкновенной платы.
– Мало?.. – удивился я и сейчас же достал пять рублей.
Плутовка серьезно покачала головой и сердито проговорила:
– Не за что…
– Барыня дома?..
– Барин только что уехал…
Эта фамильярность не удивила меня, и я торопливо вбежал по парадной лестнице, предчувствуя что-то необыкновенное. В самом деле, бедная горничная – и вдруг отказалась от пяти рублей, когда получала десятки раз по три.
Занятый этими мыслями, я не заметил совсем, как прошел пустую залу, потом гостиную и наконец очутился в столовой, где еще не был прибран конченный завтрак. На тарелках валялись объедки сыра, косточки от дичи и корки хлеба, несколько бутылок стояли без пробок, потому что капитан имел обыкновение допивать до дна каждую початую бутылку. Я хотел уже вернуться, когда, взглянув на пол, совершенно остолбенел: на полу лежала в самом отчаянном виде Агния Ефимовна… Платье на ней было разорвано, на лице виднелись следы крови… Несчастная женщина лежала со стиснутыми зубами, как мертвая. Я перенес ее в соседнюю комнату на какой-то диван, вспрыснул водой, и только тогда она открыла свои большие детские глаза.
– Боже мой, Агния Ефимовна!.. Что с вами?..
Это бледное лицо вдруг подернулось тенью, а губы искривились вынужденною улыбкой.
– Вы сами видите, что со мной… – прошептала она и опять тяжело закрыла
