Живой пример - Зигфрид Ленц

Любопытно, что так Ленца назвали задолго до появления романа «Живой пример». И нужно отметить, что при всей журналистской хлесткости этого определения доля истины в нем есть. Ленц трудолюбив, он прилежно выполняет свои «уроки» — последовательно решает заданные временем задачи. В беседе с читателями он признался однажды, что за рулем ни разу в жизни не превысил скорости 90 км. Так же методичен и дисциплинирован Ленц-писатель.

И в этом разгадка его чрезвычайной плодовитости как писателя. За четверть века своей литературной деятельности он выпустил двадцать две книги; то есть почти ежегодно он знакомит читателя со своим новым детищем, будь то роман или пьеса, сборник рассказов или статей. Ленц из породы тех, имеющих нарастающий успех беллетристов, которые, не производя никакой «революции» при своем вступлении на литературное поприще, легко уловили, однако, «дух времени», естественно и пластично усвоили носящиеся в воздухе, как бы напрашивающиеся, подсказанные временем формы. В творческой биографии Ленца отразилась вся движущаяся панорама западногерманской литературы — от первых, несколько нетвердых, озирающихся на чужеземные авторитеты шагов до уверенного осознания себя в роли одной из ведущих литератур Запада.

Зигфрид Ленц (род. в 1926 г.) принадлежит к поколению, университеты которого пришлись на военные годы. Он был среди тех мальчишек, кого со школьной скамьи призвали к оружию — спасать агонизирующее фашистское государство. И хотя ему относительно повезло — попал он не на Восточный фронт, а в тихую Данию, — Ленц, будучи впечатлительным юношей, не выдержал тягот военной жизни и дезертировал незадолго до окончания войны. О своих злоключениях он поведал в первом романе «То были ястребы в небе», вышедшем в 1951 году. К этому времени Ленц — после нескольких семестров гамбургского университета, который вынужден был оставить за неимением средств, — работал журналистом в одной из гамбургских газет.

Первенец Ленца был произведением ученическим; можно сказать, что свой первый «урок» он выполнил, снимая копию. Особенно сильным и длительным оказалось влияние Хемингуэя. Оно ощутимо и в следующих романах Ленца: «Дуэль с тенью» (1953), «Человек в потоке» (1957), «Хлеба и зрелищ» (1959), а также в рассказах, объединенных в сборник «Горе-охотник» (1958). Рецензируя сборник, писатель Фридрих Зибург озаглавил свою статью «Молодой человек и море», этой формуле суждено было на долгие годы стать «дразнилкой» Ленца.

Помимо формальной ориентации, Ленц позаимствовал у Хемингуэя героев, людей исключительно «мужского» дела — солдат, охотников, спортсменов, моряков, — отстаивающих право на существование в борьбе со стихией, будь то природа или общество, которое тоже дано как стихия. От Хемингуэя у раннего Ленца и тяготение к экзотике: действие его произведений 50–х годов происходит в самых разных местах — от Африки до северных морей. И на всех широтах его герои обнаруживают недюжинную внутреннюю стойкость, несмотря на внешнее поражение.

Романом «Хлеба и зрелищ» (1959) Ленц как бы сдал экзамен на аттестат зрелости. С начала 60–х годов начинается новый период его творчества — усвоение уроков «высшей школы». Впоследствии в статье «Мой образец Хемингуэй» Ленц отметил, что «героические мгновения крушения» постепенно утрачивали для него свое магическое притяжение, высвобождая место для обыденности с ее жгучими, хотя и не броскими проблемами, величайшим мастером в постижении которых стал для него Чехов. Большинство рассказов Ленца этих лет относится к социально-бытовой литературной живописи, тяготеющей к скрытому, «мягкому» гротеску и ненавязчивому морализаторству. Параллельно развивается другой план его творчества — пристрастие к стерильной, замкнутой конструкции в экзистенциалистском вкусе, призванной экспериментальным путем выявить возможность «чистого» решения современных и еще в большей степени «вечных» нравственных проблем. В произведениях этого толка — пьеса «Время невиновных — время виновных» (1962), роман «Городские толки» (1963) — особенно явственно слышится чужой голос — в первую очередь Камю и Сартра, французских экзистенциалистов.

В 60–е годы постепенно укрепляется авторитет Ленца как мастера социально-критической прозы, хотя его обличения зачастую остаются расплывчатыми, косвенными: он избегает называть угнетателей своими именами, сосредоточиваясь на вопросах личной морали и личной ответственности.

Эти вопросы часто соединяются в его художественном сознании с абстрактными проблемами власти и гуманности, насилия и свободы. Обращение к этой тематике было объективно задано всей западногерманской литературе, испытывавшей внутреннюю потребность в «расчете с прошлым», и Ленц по-своему на эту потребность отозвался. Лучше, убедительнее всего — в романе «Урок немецкого», возникшем, однако, не внезапно, но увенчавшем длительную, по меньшей мере десятилетнюю, фазу поисков, экспериментальной «плавки» темы в горниле поначалу абстрактных, «лабораторных» ситуаций с постепенным приближением к конкретной судьбе Германии времен фашизма.

В «Уроке немецкого», как и в других своих романах, Ленц не дает широкого социального спектра. Страх, гнев, боль, бессилие, отчаяние, тупая жестокость того времени сосредоточиваются у него на узком пространстве — они воплощены в отношениях двух бывших друзей, ставших врагами. Но эти отношения имеют привычный у Ленца «модельный» характер. За расколом друзей откровенно просвечивает раскол Германии, издавна поражающей мир соединением высочайшей духовной культуры и самой грубой военщины, демократии и диктатуры, свободы и насилия. Пруссаческую, тупо марширующую, слепо и педантично выполняющую любой приказ начальства Германию воплощает полицейский Оле Йепсен.

Другую, духовно раскованную, истинно демократическую, устремленную к высоким гуманным идеалам Германию — художник Макс Людвиг Нансен.

«Урок немецкого», если считать вместе с переводами на другие языки, удостоился по статистике самого большого тиража среди произведений послевоенной западноевропейской литературы. Серьезность и глубина нравственной проблематики, решенной выразительными художественными средствами (важнейшим из которых стало описание внешности, обнажающее — как это делает кисть подлинного художника — глубинную суть образа), сделали имя Ленца одним из самых авторитетных среди западногерманских писателей. Но большая слава — это и большая ответственность. После «Урока немецкого» каждое новое произведение Ленца было «обречено» на самое пристальное и пристрастное внимание.

Долгое время Ленц избирал для своих произведений экзотический или «никакой», чисто условный ландшафт: он был сосредоточен на моральной проблематике в ее «общечеловеческом» аспекте. В 1973 году, вскоре после выхода романа «Живой пример», он, беседуя с журналистами, уже охотно признал себя «почвенником» — в смысле приверженности к определенному месту действия: «То, что имеет непреходящее значение, возникло на ограниченном пространстве: Дублин, Джефферсон, четырнадцать районов Рима, Гюллен, Санкт-Петербург, Берлин — Александерплац — мировая литература обязана своим происхождением конкретному месту, предполагает близость к нему, обозримую топографию».

Топография двух последних романов Ленца обозрима в пределах нижнего течения Эльбы — от Гамбурга до Северного моря. Особое место в творчестве Ленца заняла его новая избранная им родина — город Гамбург. Образ «открытого, вольного города Гамбурга, знающего во всем меру: и в мудрости, и в мечтах, и в преклонении, и в жалости», возникает начиная с конца 50–х годов во многих рассказах Ленца. Жителям старинного города он посвятил свой изящный, отточенный по словарю и ритму очерк «Люди Гамбурга» (1969), изданный отдельной книжкой. Но лишь после появления двух последних романов Ленца слова «Гамбург» и «Эльба» могут быть окончательно внесены на карту литературы, ибо они неразрывно ассоциируются теперь с именем писателя, их восславившего. Помимо топографии, новый роман Ленца связывает с предыдущим еще то формальное обстоятельство, что он также построен на вставных новеллах-сочинениях.

На этом, пожалуй, сходство исчерпывается. В посвященном современности «Живом примере» отсутствуют ясные идейно-психологические очертания «Урока немецкого»; в романе царит неожиданный для Ленца сарказм, а возникавшая прежде на обочине повествования (роман «Городские толки» и др.) проблема «трудностей пишущего правду» (решавшаяся, как правило, вручением авторских прерогатив какому-либо персонажу) становится здесь одной из ведущих; каждая рассказанная в романе история — а роман соткан из различных историй — подвергается затем многократному, нередко взаимоисключающему толкованию; «правда», истинная суть изложенной «новеллы» в этих толкованиях неизбежно релятивируется, исчезает за частоколом интерпретаций. Если в «Уроке немецкого» рассказ Зигги комментировал один Макенрот, пишущий диссертацию психолог, привлеченный автором для выразительного контраста живой жизни и сухой теории («хрестоматийная» немецкая тема), то здесь комментарий троекратно умножен, так что все произведение кажется возникшим на стыке литературы и литературной критики. В новом своем романе Ленц, таким образом, обнаруживает тенденции к самотолкованию (затушевывающему подчас собственную позицию) — тенденции, ярко выраженные в современной немецкоязычной прозе (например, в творчестве Фриша).