Живой пример - Зигфрид Ленц

Что же дальше? Не удобная ли это минута, чтобы распрощаться?

— Да, — говорит Рита Зюссфельд, наматывая перчатку на пальцы, — я надеялась, что вы чуть энергичнее станете обороняться, зададите ему жару, окажете сопротивление, ну, сами знаете. В конце-то концов мы за это время стали специалистами по вопросу о высоких примерах.

— Специалистами, увы, без примеров, — отвечает Хеллер, раздумывая, не поставить ли чемодан, чтобы попрощаться с Ритой; но оказывается, ему и решать нечего, Рита кидается мимо него на мостовую и останавливает такси.

— Ну вот, а теперь мы доставим вас на вокзал.

Он, пожалуй, даже не удивлен, что она садится с ним и на свой манер называет цель их поездки:

— Один раз до Главного вокзала, если можно.

Они молча сидят рядом, взволнованные одними и теми же эмоциями, ощущая горький привкус расставания. Много надо бы им сказать друг другу, за разговором и ехать было бы куда приятнее, да, признай они взаимно хоть в двух-трех словах свою вину, быть может, и горечь исчезла бы, но они вовсе о том и не думают, они разглядывают стройки, мелькающие мимо, и два темных лимузина в сопровождении эскорта мотоциклистов; из-за этих лимузинов им приходится долго стоять. Только перед самым вокзалом Рита интересуется, все ли у Хеллера готово к отъезду; и Хеллер признается, что еще не купил билета и даже не знает, когда ближайшие поезда на Дипхольц. И еще он признается, что уезжает не в лучшем настроении, во всяком случае настроение у него совсем не то, какого бы он желал себе. Он осторожно заталкивает целлофановую обертку, которую Рита, сдернув с пачки сигарет, подчеркнуто небрежно бросила на пол, под сиденье рационально-элегантного такси, в котором все: коврики, искусственные цветы, чехлы — напоминает ему истинно немецкую гостиную.

— Но одно дело нас еще ждет, — говорит Рита Зюссфельд.

— Какое же?

— Потом, потом, в зале. Нам ведь надо решить, как мы поступим дальше.

Рита Зюссфельд принимает на себя командование, пробивает ему дорогу сквозь толпу шумно тараторящих иностранных рабочих и школьников из провинции; дети только что вернулись с экскурсии, они объехали гамбургский порт и, готовясь к неизбежному сочинению, пересказывают друг другу все, что увидели. Рита, ведя за собой Хеллера, огибает груду багажа двух турок, неоспоримо свидетельствующего, что в поезд можно прихватить полное оборудование электрокухни, следует дальше мимо матросов, мимо каких-то бездельников, мимо здоровенных полицейских прямо к доске с расписанием поездов.

— Нам нужно бременское направление.

Хеллер кивает, Хеллер уже решил окончательно, у него только нет билета. И Рите Зюссфельд надо уладить кое-какие дела. Они расстаются, договорившись встретиться на минуточку в кафе-молочной, за столиком в углу, если удастся…

Пока Хеллер, покупая билет, называет кассиру станцию назначения, Рита пробивается к киоску и ждет, чтобы освободилась крутящаяся колонка с открытками — видами Гамбурга.

Хеллер с билетом направляется не к месту встречи, а к фронту осажденных телефонных будок.

Рита Зюссфельд, крутанув колонку, разглядывает цветные виды Гамбурга — порт в летние дни с «Михелем», лебедей на Альстере, Санкт-Паули ночью — и останавливает свой выбор на фотографии водолазного бота, рядом с которым ясно различается рубка затонувшего лихтера: «Спасательные работы на море».

Хеллер, попав наконец в свободную кабину, набирает номер, ждет, пока прогудит пять раз, набирает другой номер, ждет, пока прогудит только четыре раза, и выходит из кабины с видом человека, получившего приятнейшее сообщение. Как он размахивает своей папкой! С каким видимым облегчением идет он к кафе-молочной!

Рита Зюссфельд захватила столик в углу и уже заказала для него малину с молоком — попробуйте сказать, что вы терпеть не можете малины, — а теперь привлекает его внимание к почтовой открытке, к адресу, написанному печатными буквами.

— Пундту?

— Да, Валентину Пундту, — подтверждает Рита Зюссфельд. — Придумайте-ка, что мы ему напишем.

Хеллер в хорошем настроении, он предлагает сообщить их старшему коллеге час отхода поезда на Бремен, присовокупив, разумеется, пожелания скорейшего выздоровления, но Рита Зюссфельд укоризненно отмахивается, уставившись на открытку, а затем внезапно вскидывает глаза, словно у нее блеснула идея, которую она, однако, тут же отвергает, не произнеся ни слова.

Так что же? И как им вообще-то следует поступить? Хеллер по столу тянет открытку к себе, переворачивает, разглядывает водолазный бот и, почавкав и почмокав, наконец говорит:

— А почему не сообщить ему о нашем крушении? Почему бы коллеге Пундту не узнать, что мы с нашим проектом налетели на риф, именуемый Дункхазе?

— Во-первых, — заявляет Рита Зюссфельд, — мы не должны забывать, что он болен, и, во-вторых, я вовсе не ощущаю себя потерпевшей кораблекрушение. Конечно же, не завтра, но уже в ближайшие дни Дункхазе прочтет наш новый проект, а еще лучше сразу два наших проекта. Это и от вас зависит, господин Хеллер, сумеем ли мы быстро, взяв, так сказать, быка за рога, подготовить для него материал.

Хеллер помешивает пластмассовой ложечкой малину с молоком, отчего на молоке вздуваются и лопаются пузыри, встряхивает легонько картонный стаканчик, но так и не решается поднести его к губам. Сдавленный протяжный стон возвещает его нерешительность и уж по крайней мере отсутствие всякой охоты.

— Между нами говоря, я сам себе кажусь прыгуном, которому все поднимают и поднимают планку — куда выше, чем он в силах прыгнуть.

— Подумаешь, — говорит Рита, — нельзя же вот так взять и бросить работу в разгаре спора.

— Но если высота непреодолима, — продолжает свою мысль Хеллер, — я отказываюсь от дальнейших попыток.

— Так, значит, и вы капитулируете?

Хеллер неопределенно крутит рукой, он не может и не хочет ничего сказать, нет, не сейчас и не здесь, но он даст о себе знать, это он обещает, окончательный ответ она при всех обстоятельствах узнает вовремя. Рита Зюссфельд задумывается над его словами, она не разочарована и не огорчена, она, кажется, довольна и тут же двигает к нему открытку и свою шариковую ручку и предлагает писать Пундту, а сама, прикрыв глаза, пьет молоко.

— Итак: «Дорогой господин Пундт…» Это мы уже написали, а что дальше?

Рита Зюссфельд уставилась на его руку, на готовую писать руку, шариковая ручка покачивается, вздрагивает, чертит в воздухе какие-то узоры, и лишь невидимая преграда не дает ей опуститься на открытку.

— И о чем вообще есть смысл сообщать Пундту? Какое сообщение годится для больного?

«Дорогой господин Пундт» — это уж точно. Рита Зюссфельд, сидя рядом с ним, молчит, что не стоит ей никакого труда, она настроилась терпеливо ждать. Нужно ли его порадовать, рассердить, обидеть или только приветствовать? И можно ли рассчитывать на интерес с его стороны?

«Дорогой господин Пундт», да; но внезапно Хеллер нацеливается ручкой на открытку, сжимает губы, замирает на мгновение, словно бы в чем-то убеждаясь, и начинает писать, читая вслух каждое слово:

— Перед самым моим отъездом нам удалось найти вполне современный вдохновляющий пример — это исправно действующая ветряная мельница, каковая при достаточно сильном движении воздуха неустанно крутит у всех на виду свои четыре крыла. Сие доверительно сообщает вам, попивая молоко с малиной, ваш Янпетер Хеллер и желает скорейшего выздоровления.

Написав, Хеллер бросает ручку на стол и онемевшими пальцами подвигает открытку к Рите Зюссфельд. А Рита? Она не затрудняет себя чтением текста, она лишь ставит сбоку подпись. Вздрогнув всем телом, словно бы она замерзла, Рита коротко желает Хеллеру доброго пути и поспешно покидает зал через дверь-вертушку. Хеллер смотрит на колеблющуюся в ее руке открытку и спрашивает себя, в чем его вина и почему Рита столь поспешно уходит.

Ю. Архипов Уроки Зигфрида Ленца

Когда журналисты однажды спросили Зигфрида Ленца, кем бы он стал, если б не было на свете такой профессии — писатель, он не задумываясь ответил: учителем. И назвал два предмета, которые вел бы с особой охотой: немецкий язык и физкультуру.

Это признание многое приоткрывает в творчестве Ленца.

В молодости легкоатлет-копьеметатель, он пользуется среди своих коллег незыблемой репутацией специалиста по спорту. Прекрасному и яростному миру спорта он посвятил несколько рассказов и роман «Хлеба и зрелищ». Его лучший, самый известный роман носит название «Урок немецкого».

Обыгрывая это обстоятельство, западногерманские критики охотно пользуются спортивной и педагогической лексикой, когда пишут о Ленце. То его называют «прирожденным спринтером, который вообразил, будто он стайер» (имеется в виду, что рассказ ближе природе его дарования, чем роман), то «примерным мальчиком немецкой литературы».