Граждане - Казимеж Брандыс

— Он спрашивал редактора, — пояснил Бабич серьезно. — Но я думаю, что он имел в виду не тебя, а Чижа. Он упоминал о его репортаже.

— А что это за человек? — с беспокойством допытывался Лэнкот.

— Рабочий. Крепкий, ширококостный. Примитив. Он взял на заводе отпуск и приехал в Варшаву добиваться справедливости. Говорит, что его обидели. Парень здоровенный, Здзись… — Лэнкот задвигался в кресле и спросил, ждет ли еще Бальцеж.

— Нет, — ответил Валерий с усмешкой. — Не ждет. Я же знаю, сколько у тебя теперь хлопот…

Лэнкот подозрительно глянул на него, пощипывая подбородок.

— Я на минуту ушел от него, а потом вернулся с ответом…..

— Ответом?

— Ну да. Ответом от Чижа. Чего проще? Я ему сказал: «Редактор Чиж занят и велел передать, что ему с вами говорить не о чем». Тогда этот Бальцеж нахлобучил кепку и по-ошел! Искать правды, разумеется.

Лэнкот опасливо посмотрел на дверь.

— Значит, Чиж в редакции?

— Конечно, нет. — Бабич пожал плечами. — Можешь быть совершенно спокоен. Чиж придет только к двенадцати. Ты же сам его отправил интервьюировать передовиков на МДМ.

— Ах, да! — Лэнкот, наконец, понял. И в первый раз за все время их знакомства посмотрел на Бабича с некоторым уважением.

Партийное собрание в субботу началось при добрых предзнаменованиях: Зброжек не явился и не прислал даже извинительной записки.

«Он сам себе яму роет», — размышлял Лэнкот с почти сострадательным удовлетворением. Исподтишка посмотрев на Сремского, который проверял список собравшихся, он заметил, что лысина у секретаря покраснела пятнами.

— Прошу записать, — произнес Сремский в мертвой тишине, обращаясь к Хоманек, которая вела протокол, — что товарищ Зброжек не явился и не уведомил нас о причине.

Затем он повернулся к представителю Варшавского комитета, сидевшему с краю, рядом с шофером Томчыком:

— Полагаю, что собрание мы все-таки откроем. Нам следует обсудить поведение товарища Зброжека.

Представитель комитета, невзрачный, уже лысеющий мужчина, утвердительно кивнул головой. Сремский попросил Хоманек прочитать вслух два предыдущих протокола. Но оказалось, что имеется только один. В кабинете наступило тягостное молчание.

— Еще лишнее доказательство, что мы плохо работаем, — сухо сказал Сремский. И утомленно, по-старчески сгорбившись, нагнулся над своей тетрадью с записями.

Кто-то вздохнул. Представитель комитета молча закурил папиросу. Всем было жаль секретаря, который пришел сегодня гладко выбритый, торжественный, в парадном черном костюме, имевшем несколько траурный вид. Через минуту Павел Чиж звучным голосом стал читать протокол прошлого собрания. «Интересно, о чем он думает сейчас?» — спрашивал себя Лэнкот, поглядывая на его смуглое невеселое лицо с нахмуренными бровями. Опять в душе его мелькнула тень непонятной тревоги.

Все время, пока происходило собрание, Лэнкот боролся с инстинктивным ощущением, что вокруг него теснее и теснее смыкается какой-то невидимый круг. Правда, ничья критика не была направлена прямо против него, его имени никто не называл, но Лэнкот знал, как происходят великие землетрясения: сперва дрожит земля, потом валится крыша, и только напоследок падает уже и человек. А сегодня он после каждого почти выступления чувствовал, что почва медленно, но неотвратимо уходит у него из-под ног. С подавленной яростью слушал он «самокритику» Сремского, который пытался взять всю ответственность на свои худые сгорбленные плечи. Секретарь партийной организации говорил с усилием, старательно подбирая слова. Только и слышно было: «Я недоглядел», «Я запустил», «Я не помог». Он нервно откашливался, делал паузы, чтобы смочить в воде запекшиеся губы, и, вероятно, не догадывался, что все эти глаголы в залегшей кругом тишине с треском и грохотом валятся на голову Лэнкота.

— В общем, товарищи, — заключил, наконец, Сремский, — основная моя ошибка в том, что я не сумел тесно связать работу партийной организации с работой редакции, — товарищ Хоманек, прошу это занести в протокол! — и из-за моей халатности организация перестала быть идейным стержнем нашего коллектива. Мы не обсуждали поведения наших товарищей, членов редколлегии… Собирались слишком редко. Все это привело к тому, что в газете создалась атмосфера, чуждая духу нашей партии… И вот результат — такие инциденты, как выходка Зброжека. Все это — моя вина как секретаря партийной организации. Запротоколируйте, пожалуйста, товарищ Хоманек.

Сремский опять потянулся за стаканом, да так неловко, что вода брызнула на столик. Лэнкот с чувством невольного отвращения смотрел на его худые желтые руки. «Дурак! — шипел он мысленно. — Зачем суешься, куда не просят?»

Но Сремский, понизив голос, сурово добавил:

— Прошу вас высказываться, товарищи. Щадить меня не надо, я этого не заслужил.

Все, что произошло потом, было для Лэнкота полнейшей и грозной неожиданностью.

Брали слово люди, в чьей преданной покорности он был до сих пор так уверен, что почти не замечал их. И вот сейчас он сидел, хмурясь, с противным осадком на душе и слушал репортера Яхника, какую-то мелкую сошку из отдела связи с районами, ожидая, не превратится ли этот парень, подобно жене Лота, в соляной столб. Еще год назад Яхник был пропагандистом в Слупске и обратил на себя внимание дельными корреспонденциями. Лэнкот никак не думал, что он способен высказывать какие-то категорические мнения. Яхника обычно посылали в ту или другую деревню для мелкого репортажа, и потом зеленый карандаш Лэнкота наполовину сокращал текст его заметок. А теперь вдруг оказалось, что этот розовый блондинчик имеет свое собственное суждение обо всем. Он упрекал руководство газеты в оппортунизме или, как он выражался, в «замазывании явлений классовой борьбы в Польше».

— Возьмем, например, посадку картофеля, — говорил он тихим голосом, поминутно заливаясь румянцем. — Некоторые кооперативные хозяйства посадили в процентном отношении меньше, чем единоличные….. Или возьмите вопрос о производительности тракторов: в кооперативном хозяйстве Береста, в Новосондецком уезде, тракторист еле-еле выполнил пахоту на одном гектаре и культивацию на четырех гектарах. Что это означает? Это — влияние кулаков, товарищи! А попробуйте разобраться, как проходят кампании взаимопомощи. Ведь взаимопомощь хозяйств имеет целью обуздать кулаков. А кулаки, конечно, уклоняются от всех решительно повинностей. И очень часто это им сходит с рук. Вот в Меховском уезде из пяти кулаков, отказавшихся помочь тяглом малоземельным, осужден только один. Об этом надо писать, товарищи, а не замалчивать это.

— Так почему же вы не написали? — спросил хромой Магурский, чей голос Лэнкот, кажется, ни разу не слышал до сих пор.

— Я написал, — тихо ответил Яхник, краснея, как девушка. — Но мне все вычеркнули.

— А мне вымарали целый абзац о некоторых вредных явлениях в районе шахт, — с глухим смехом сказал Магурский.

Голос у Магурского был такой, словно он исходил из мегафона, помещенного у него в животе. Лэнкот вспомнил его статейку о шахтах. Действительно, она показалась ему тогда несколько рискованной и перегруженной техническими подробностями. Кажется, Магурский пишет большую книгу по этому вопросу.

— Наша газета не для специалистов, — сказал он тогда Магурскому с кислой гримасой. — Среднему читателю следует давать только общую картину наших производственных достижений — и достаточно с него. — Сказав это, он косой зеленой чертой перечеркнул целую страницу.

Сейчас он посмотрел на Магурского внимательнее: коренастый мужчина с большой головой и черной щеточкой усов. Говоря, он все время постукивал резиновым концом своей трости по неуклюжему носку ортопедического башмака.

Магурский стал объяснять, что в угольных районах очень часто наблюдаются некоторые вредные последствия разработки недр.

— Если вам это интересно, товарищи, — медленно говорил он, — я вам в общих чертах объясню, в чем дело. Разработка угольных пластов вызывает тектонические смещения в земной коре, а в результате — оседание почвы. Например, в Заглембье, когда едешь по шоссе, замечаешь прудки или озерки, которых еще недавно здесь не было. И еще другое: на шоссе, прежде совершенно ровном, теперь кое-где образовались впадины, а кое-где — холмики. Вот это и есть вред шахт, товарищи. И я об этом написал. В Забже, Новом Бытоме, в Домброве уже из-за оседания почвы разрушаются и дома и канализационная сеть. В Бобровниках и Грудце вода вся ушла в землю. В статье я писал о способах предотвращения таких вредных явлений и о том, как устранять их последствия. А в некоторых шахтах эта работа делается кое-как, спустя рукава. Ну, я, конечно, в своей статье назвал несколько таких шахт… Но у нас в редакции, видно, убеждены, что тектонические сдвиги — это явление контрреволюционное. И безапелляционно вымарали целую страницу. Да. Полагаю, товарищи, что это тоже характеризует методы редакторской работы и отношение некоторых членов партии к современной действительности. Если мы будем скрывать от наших читателей даже необходимость борьбы с природой, тогда…