«Если», 2002 № 05 - Брайан Плант

Поехал я в Питер в конце сентября на три дня. Съезд писателей-фантастов СНГ. Думал, что ты там будешь, но тебя не было. Ты правильно сделал. Пил с Брайдером и Чадовичем. И с Васей Звягинцевым. Водку. Чадович рассказывал, что ты побывал у него в Минске. Эти три дня превратились (уже в Киеве) в месяц непросыхания. С мая по октябрь честно сидел, писал роман, — и срыв на целый месяц. Ужасть. Бутылка водки в день. Не могу выйти. Сейчас тоже под газом. Женя Лукин с поломанной ногой замахнулся костылем на Ютанова за то, что тот не пускал на банкет Логинова. Я же на банкете устроил скандал некоему Саше Кисселю (ты его, кажется, знаешь) за то, что этот пацан забрал — не одолжил, — забрал у меня в мае 500 долларов (под предлогом, что я в Киев не довезу) и исчез, скрылся, не звонил, пять месяцев не отдавал.

Ну и возмутило меня вот что: сидят на этом банкете Стругацкий, Михайлов. Сидят писатели с опытом, с книгами за спиной, а тут встает Саша Киссель (не написавший, кажется, ни одного рассказа) и начинает провозглашать тост «за литературу». Я ему: «Заткнись!» — и не дал говорить. Ужасть! Нельзя мне уже ездить на эти сборища».

«22.08.1997. Ну да, мы шли по длинной пыльной дороге — еще идем. Еще не ползем — и за горизонтом нас что-то ждало. Что-то мы ожидали увидеть, — и что-то разное нас ожидало, и что-то разное мы ожидали, — мы ведь разные (даже в росте — у тебя под два метра, а у меня аж метр с кепкой), но тут главное «дорога», процесс ходьбы… Да. Грустно… Я почувствовал возраст. И ту самую «амортизацию сердца и души»… Но кусок жизни еще есть, надеюсь. Давай идти — или ползти дальше. Тащить свой крест — каждый свой — дальше. Вспомнил хорошую, но грустную литературную шутку о Марке Шагале: «Шагал один, а пришли другие». Впрочем, Шагал вполне куда-то пришел.

У меня крепкое раздражение от литературных клоунов. Говорят, что Перумов (не знаком) запланировано пишет 20 листов в месяц. Это что же — 12 романов в год? Я пытался читать…

Да, «Эфиоп» появился. А ощущения мои… амортизационные. Впервые у меня вышла книга «сразу» — вот написал, а через 3 месяца вышла. Как и положено быть. Ну, вяло радуюсь. Ну, доволен тем, что написал и издал «толстый» роман. Но совсем нет того удовольствия, когда появлялись рассказы в «Химии» или «Дом» у тебя в «Дебюте». Тогда надежду юноши питали, а сейчас чем питаться?..»

«04.06.1998. Киев. Гена, дорогой, привет! Ох! Одним словом: ох. Я вчера роман закончил. «Вперед, конюшня!» называется. 17 листов. Ровно год писал, не разгибаясь. Изнервничался — работал для Ютанова, на срок. Должен был закончить в марте, но взял еще два месяца, не успевал. Пару раз крепко запивал, Танька злилась. Но закончил — а удовольствия никакого. Нельзя работать «на срок». Спешишь, калечишь, идешь по верхам, нервничаешь. Кажется, роман получился не скучным, «моим», но я в этом совсем не уверен. «Футбольно-астрофизический» роман о Бел Аморе. Не знаю. Посмотрим.

Я в Питере не был в мае. Не успевал с романом, вот и не поехал. И в прошлом сентябре не был. Паспорт был сдан на прописку, а ехать без паспорта — в Белоруссии высадят из поезда и завернут обратно. В другом государстве живу. Иностранец… Я не был в Питере, а мне Стругач за «Эфиопа» Улитку дал. Я даже не знал, что «Эфиоп» был в номинации. Ни черта не знаю. У меня ощущение, что «Эфиопа» почти никто и не читал. Разбросали тираж 10 000 по городам и весям — как в бездонную бочку. Надо было р-рекламную компанию провести, как это многие делают, но у меня на это ни сил, ни желания, ни возможностей. Ладно. «Эфиоп» для тебя с зимы лежит, но выслать по почте нельзя — надо ехать на таможню за разрешением. Сил нет на такие подвиги. Хочу подарить Войскунскому, Берковой, ребятам — на таможню в очередь! Каждую книгу они проверят, я при них заверну, поставят печать, заплатить пошлину, потом уж на почту».

Нам все еще казалось, что жизнь впереди.

А она уже проходила.

На книжке «Рыба любви» («Молодь», Киев, 1991) Боря написал: «Гена! Похорони меня под тем большим камнем в твоем лесу, где 10 лет назад мы нашли бутылку коньяка!» Почему-то жизнь никогда не предлагала нам того, чего мы хотели по-настоящему, но бутылку водки или коньяка — это пожалуйста.

В июне 1983 года прилетел в Новосибирск из Белграда прекрасный югославский поэт Саша Петров. Он сразу пожаловался: «Геннадий, в Америке и в Югославии я издал несколько антологий русской поэзии. Мои стихи печатались в Италии и в Японии. В Штатах я свой. Только в России не переведено ни одного моего стихотворения».

Мы сидели в столовой Дома ученых в Академгородке и с наслаждением, несмотря на летний зной, поглощали водку.

— Если переведешь хоть одно мое стихотворение на русский язык и издашь в России, — сказал Саша Петров, — ты восстановишь историческую справедливость. Я родился в 1938 году, издал тринадцать книг в разных странах, неужели мои стихи недостойны выхода в России?

— Еще как достойны! — возражал я. — Оставь мне книгу. Я переведу твои стихи и отдам их в старейший советский толстый журнал «Сибирские огни». Его выписывает даже библиотека американского Конгресса. Устроит тебя старейший советский толстый журнал?

Сашу Петрова «Сибирские огни» устраивали.

Пришло время, и я вспомнил о своем обещании.

Перелистав книжку («Словенска школа») я позвонил в редакцию «Сибирских огней».

— Конечно, переведите, — ответили мне. — Этот Петров, он ведь не диссидент? С вражескими радиостанциями не сотрудничает?.. Ах, сын врангелевца? Родился на чужбине?.. Ну, ладно, — после долгих уговоров ответили мне. — Переведите, если он не антикоммунист и не фашиствующий молодчик.

Мучимый некими смутными предчувствиями, я раскрыл «Словенску школу». Будет паскудно, подумал я, если у Саши Петрова не найдется ни одного стихотворения для старейшего советского толстого журнала. Будет еще паскуднее, подумал я, если все стихи Саши Петрова годятся для этого журнала. Саша Петров пришелся мне по душе. Байрон о таких писал: «Хороший человек. Мечтаю с ним выпить».

Стихотворение, открывавшее книгу, называлось «Смольный».

Как? — удивился я. Стихотворение называется «Смольный» и до сих пор не вошло в корпус переведенных на русский язык стихов? Где свора советских толмачей, хищно следящих за каждым доброжелательным телодвижением на Западе? Ведь — Смольный! Не бордель на Пятницкой!

И вчитался в стихотворение.

Жизнь моей мамы, открывал измученную русскую душу хороший югославский поэт Саша Петров, крепко связана с жизнью величайшего вождя революции. Ленин рвался в Смольный, мама рвалась из Смольного. Большевики Ленина — в Крым, благородные девицы-смолянки — из Крыма.