«Если», 2002 № 05 - Брайан Плант

— Зачем? — спросил я, когда директор повесил трубку.

— Ну как же! — радостно объяснил он. — После двенадцати у нас драка! Половина ребят, товарищ писатель, будет из прошлогоднего выпуска, а они пить умеют. — Он дружески подмигнул мне: — Вы потерпите, мы потом тоже отдохнем. У нас выпивка по талонам, но выкручиваемся. Вы сейчас пока поднимитесь в музей, у нас ведь еще Чивилихин учился, а я кое-что еще подработаю.

Полный тревожных предчувствий, я поднялся на третий этаж. Вдруг правда в музее выставлено чучело сыча и скелет в кепке? Но литературным музеем в школе № 2 называли обычный коридорный тупик, украшенный двумя стендами. С одной стороны — стенд В. Чивилихина, с другой — Г. Прашкевича. Писатели мы разные, но здесь судьба нас объединила. Фотографии… Вырезки из газет и журналов… Обложки, зверски сорванные с книг и приклеенные к фанере.

«Геннадий Мартович Прашкевич, — прочел я в машинописном житии, наклеенном под фотографиями, — рос тихим сосредоточенным ребенком, учился только на твердое «хорошо» и незаметно для окружающих стал известным советским писателем».

Не слабо сказано.

Но на самом деле учился я дерьмово.

Это только на первый взгляд я казался глупым — на самом деле был гораздо глупее. И насчет тихого сосредоточенного ребенка — ложь. Тихим и сосредоточенным в нашей школе был скелет из папье-маше.

Я печально спустился в холл, где ревели спаренные магнитофоны. Протолкавшись сквозь толпу ребят, от которых многообещающе попахивало водкой, нашел пустую неосвещенную столовую, закурил и встал у окна, в которое волшебно, как в детстве, падал столб лунного света.

И услышал:

— Выпей с нами, козел!

Я обернулся. Под лестницей в темноте три паренька в кожаных куртках, наверное, прошлогодние выпускники, распивали водку. Стаканов не было, пили из горла. Очередь дошла до дюжего паренька, похожего на боксера-неудачника, он и предложил радушно:

— Хлебни с нами, козел. — И когда я отказался, добавил: — Смотри. Выпивка у нас по талонам.

Я снова пересек шумный холл, и тут на широкой лестнице меня наконец изловил учитель литературы. Как говорили в старинные времена: словесник. Было ему под пятьдесят, ну, рыжий пиджачишко, очки, встопорщенные волосы, глаза, как угольки в кузнечном горне. Вот, сказал он нервно, я поэт. Пишу о малой родине и о большой. О дружбе народов пишу, всякие географические стихи. А эти паскудники в паскудных журнальчиках паскудно издеваются над моими замечательными стихами. Паскудным мозгам не понять истинную поэзию. Мы, товарищ писатель, сказал он нервно и быстро, всех победим. Я тебе пук стихов дам (он так и выразился — пук), а ты вправь мозги паскудникам. И так же нервно предложил:

— В шахматишки сгоняем?

Пораженный, я согласился.

В каком-то пустом классе нервный словесник действительно извлек из шкафа клетчатую деревянную доску. Мы должны держаться вместе, нервно наставлял он меня. Нас, поэтов, на свете мало. Вот я, например, пишу очень сильные стихи, не то паскудство, что печатается в паскудных журнальчиках. Ты ведь знаешь, какая у нас малая родина! Гордость большой родины — от нее. Просто дети растут тупые. Он процитировал:

А где-то есть город Куала-Лумпур,и в нем проживают куала-лумпурцы,а где-то лежит голубой Нишапур,и в нем проживают одни нишапурцы…

— Точно подмечено, — одобрил я. — В Нишапуре не был, не знаю, где это, а вот в Куала-Лумпуре был. Дуриан там пробовал, малаек видел. А проживают там точно куала-лумпурцы.

— Видишь! — обрадовался педагог. — Мы прижмем паскудников!

В этот момент двери класса с грохотом распахнулись. Дюжий паренек, похожий на боксера-неудачника, открыл ее ударом ноги, прямо как в полицейском фильме. Кожаная куртка на груди топырилась. «У нас после двенадцати драка», — вспомнил я и посмотрел на часы. Странно, время вроде не подошло. И словесник встревожился:

— Почему без стука?

— А ты директор, что ли?

— Да нет.

— Тогда сваливай, козел!

И словесник свалил. И дверь за ним захлопнулась. И обступили меня дюжие пареньки в дешевых одинаковых куртках.

— Ну? — обступили они меня. — Теперь выпьешь?

Я мрачно кивнул.

Я выпил прямо из горла.

— Ну вот, — расцвели пареньки. — У нас выпивка по талонам. Зато у Санька бабаня работает в магазине.

Подобрев, они дружелюбно и весело обхлопывали меня, как муравьи тлю. «Как отблеск от заката костер меж сосен пляшет, ты что грустишь, бродяга, а ну-ка улыбнись… — слышалось с первого этажа. — Тара-та-та-та-тата… Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались».

Из сибирского городка Т. я уезжал глубокой ночью.

Все смешалось — какой-то концерт, милицейские свистки, шумные пляски. Кто-то из местных учителей принял меня за Пикуля. Я не возражал, Валентину Саввичу это понравилось бы. А директор затащил меня в кабинет. «И закусь есть», — бесшумно открыл он металлический сейф. В глубине сейфа мерцало семь бутылок мариинской водки и валялся жалкий пакетик с леденцами.

Трясясь в вагоне, я вспоминал улыбку своей мудрой жены и спрашивал себя: а Лев Николаевич напился бы? А Антон Павлович, попади он в школу № 2 в музей своего имени, напился бы? А Михаил Юрьевич? А Михаил Евграфович? А милейший Иван Александрович Гончаров? И приходил к выводу: напился, напился бы! Даже милейший Иван Александрович бы напился. «Незаметно для окружающих». Вертелось в голове, как колеса: а где, правда, находится Нишапур? Точно ли в нем проживают одни нишапурцы?

В прекрасный летний вечер 1986 года абхазский писатель Автандил Рухадзе сказал, войдя в мой номер:

— Зачем ты сидишь один в номере? Давай спустимся вниз в пацху, там выпьем молодого вина, скушаем копченого мяса, попробуем свежий сыр.

Почему нет? Мы спустились вниз в пацху и в дружеских разговорах просидели до темна. Вкусное молодое вино, нежное копченое мясо, свежий сыр, ночь, звезды, море, что еще нужно человеку, чтобы понять, что жизнь удается? К сожалению, у праздников есть особенность — заканчиваться. Медлительно приблизился к столику хозяин — массивный, как скала, абхазец в ослепительно белой рубашке. Он медлительно спросил, понравилось ли нам? Медлительно подышал, выражая крайнее уважение. Потом медлительно извлек из кармана ослепительно белой рубашки крошечные деревянные счеты, почти игрушечные, и подбил итог встречи. Глаза абхазца были туманны. Из глубочайшего уважения он смотрел не на нас, смотрел поверх нас — на звезды. Он был по-настоящему радушным хозяином, но я невольно обалдел, услышав названную им цифру. В жизни мне уже приходилось слышать неразумные цифры, но эта прозвучала как-то уж совсем вызывающе.