Последний остров - Василий Тишков

С озера долетел осторожный плеск и спокойное «кря-кря». Старая утка выводит своих, еще пушистеньких, утенят из камышей на поросшие темно-зеленой ряской тихие заводи завтракать. Утята тонко попискивают, голоса их сливаются в единое «тиу-тиу».

Вот сообщила о своем пробуждении выпь. Опустила длинный клюв в воду и ухает. Звук летит по воде и как бы из воды, поэтому трудно определить, где она сейчас находится.

Вершины деревьев вспыхнули под первыми лучами, и, рождаясь мгновенно, брызнули сотни новых звуков. Это вместе с солнцем заявляют о себе лесные птицы. Первым свечой в небо поднялся маленький лесной жаворонок, вот он уже залился тонким серебряным перезвоном.

Вылетел на завтрак и дятел. Он будто путевой обходчик, стукнет раз и прислушается, стукнет еще раз и снова слушает. А как только разведает захороненные в коре личинки жука-короеда, понесется тогда по лесу его неустанное «тук-тук-тук, тук-тук-тук».

Подул легкий, еле заметный ветерок и стал разгонять туман над озером. Солнце помогает ему. И вот уже голубая рябь от камышей добегает до желтеющей на той стороне песчаной косы, а по ряби — черные точки прожорливых гагар.

По самому берегу неуклюже пробежала старая зайчиха, такая домашняя и озабоченная, что ребята рассмеялись.

— Как бабка Сыромятиха, — сказал Михаил. — Похожа, правда? Сейчас остановится, клюнет воздух носом и сочинит про нас дразнилку.

Наверное, от нее зайчата сбежали. Вот она и грустная такая, не может их найти.

— Зайцы коммуной живут. Чьих зайчат зайчиха найдет, тех и покормит. Ты спать еще не хочешь?

— Ну что ты, Миша?! Ночь такая короткая… Вот только устала чуть-чуть…

Она склонила голову к его плечу и вздохнула.

— Ты чего, Аленка?

— Я тебе тоже хочу кое-что подарить… — она положила Михаилу в ладонь своего оловянного солдатика. — Обещай, что будешь дружить с ним.

— Хорошо, Аленка. Я обещаю тебе.

— Он славный товарищ и многое знает. Ведь раньше солдатик жил у профессора. И если ты захочешь, он расскажет тебе о Ленинграде, о старом профессоре, который в молодости был революционером, расскажет о Семеныче и о маленькой девочке, которую спас на Ладоге солдат из страны Сибири.

— Главное, ты Сибирь не забывай. А мы-то умеем помнить. И плохое, и хорошее.

— Да как я могу хоть что-то забыть из нашей жизни? Извини, Миша, но дело не только в тебе и маме Кате. Я полюбила твои озера как свои, полюбила деревню, речку Полуденку, Жултайку, деда Якова, Анисью Павловну и Федора. Все вы такие родные мне стали… Не могу тебе толком объяснить, но я уже давно себя чувствую нечаевской. Понимаешь?

— На врача, наверно, надо долго учиться?

— Ну и что? Я же два раза в году на каникулы буду приезжать. А как только стану врачом, так сразу и приеду в Нечаевку насовсем. Я ведь теперь никуда без вас…

Аленка закрыла глаза. Ей было хорошо рядом с Михаилом, спокойно, а предстоящая разлука с мамой Катей и братом не пугала почему-то, все казалось удивительно ясным, понятным. Еще несколько дней — и она увидит родной город, гранитные берега могучей реки, знакомые мосты, улицу свою. Может быть, и поселится в своем районе. Она очень постарается, чтобы стать хорошим врачом, и тогда вернется сюда уже насовсем, на вторую свою родину. Какое это хорошее слово — «родина». А еще есть такие же близкие и понятные слова: «родня», «родные», «род». Война сделала Аленку сиротой, но она и подарила ей родину, вот эту, среди озер и лесов в деревне Нечаевке. Как нечаянный интерес нагадала судьба, а может, и больше — целую жизнь.

— Аленка…

— Что, Миша?

— Ты помнишь свой первый день в Нечаевке?

— Ну конечно. И первый день, и второй, когда ты рано утром объявился. Ох, и напугалась я тебя…

— В тот день убили олененка. И убил-то его хороший человек. Ненароком. А у меня сложились стихи. Как бы ему в укор. Не тогда придумал, а совсем недавно. Этой весной. Хочешь, я тебе их прочту?

— Даже очень хочу…

Михаил кашлянул в кулак и нараспев прочитал Аленке стихотворение, которое переписывал, наверное, раз сто.

Из мелкой поросли сосенокСтон прозвучал, как горький вздох.Сраженный пулей олененокУпал неслышно в мягкий мох.И мох краснел стыдом за руку,Легко спустившую курок.По капле в мох сочилась мука,Слеза скатилась, как упрек.Глаза — два родничка печали…Ты позабыть их был бы рад.Они молчали, но кричали:«За что? Ну чем я виноват?!»И гасли сосны в них как свечи,И колыхалась в них лоза,И были это человечьи,По-детски мудрые глаза.Добычу свежевать готовясь,Охотник брел из-за куста.…Был выстрел тот в людскую совесть.Была убита… доброта.

— Ну как?

Аленка ничего не ответила, только сильно сжала Михаилу руку и надолго задумалась. Вот ведь как! Оказывается, Миша все-то, все помнит. И его лесные встречи не просто работа, вон как пропускает он их через сердце. А та ужасная схватка с браконьерами. Аленка чуть не умерла от жалости и страха, когда увидела раненого Михаила. Целую неделю она не отходила от его постели, меняла повязки и, может быть, именно тогда и решила стать врачом. С тех самых пор она и на цветы да травы разные стала смотреть глазами деда Якова, потому что травы и подняли так быстро с постели Михаила. Вот только на лице остались отметинки, рябоватый стал ее братик.

— Алена, хочешь, я угадаю, что тебе мама скажет на прощание?

— Угадай.

— Она скажет: «Аленушка, дитятко, ты уж почаще письма-то отписывай. И фотокарточку пришли. Там в городе-то, поди, есть хорошие фотографы».

— А что скажет Яков Макарович?

— «Ты, Аленка, на каникулы-то, того, домой приезжай. Не чужая ведь. И вообще на рыбалку сходим».

Аленка тихо и счастливо рассмеялась, повторив про себя очень хорошие слова: «Домой приезжай. Не чужая ведь». Они поднялись и пошли меж берез.

— Миша, а на песчаный берег сходим? Ну, не хмурься, разочек-то я могу еще на этих птиц посмотреть. А то ведь теперь когда снова увижу…

— Только издали. Знаешь, каки они пугливые…

Они прошли до самого лесничества и свернули к озеру Каянову. В молодом березняке остановились и стали ждать.

Вскоре на мелководье заросшего камышами Каянова появились большие грациозные птицы с величественным клювом, длинными тонкими ногами и странным оперением, будто на него падал свет ночного костра или заревое солнце.

— Это они? — прошептала Аленка.

— Да. Розовые фламинго.

Птицы выходили на песчаный берег рядами, потом перестраивались, разбивались парами и снова шли то строем, то хороводом. И чудилась в их танце музыка озерного края: музыка струн солнечных лучей, утренней ни с чем не сравнимой разноголосицы птиц, перешептывания камышей и шелеста тихих, омытых солнцем, светлых берез. Музыка вечной жизни, жизни, прекрасной как ныне, так и во веки веков.