Последний остров - Василий Тишков

Солнце медленно и торжественно поднималось к зениту.

По сложившейся традиции в пору подготовки к сенокосу выпавшее воскресенье для нечаевских жителей всегда считалось выходным днем. Значит, можно маленько отдохнуть, сходить на базар или в гости. Да к тому же Троицын день — страница живого календаря в природе, пора новых летних забот. А сытая жизнь всего года зависела от лета. Молодым да ребятишкам Троица — особый праздник: начиналось лето, что краше Нового года. Самые лучшие свои подарки готовила земля: еду, радость, тепло солнца в лесах и на озерах.

Ну а этот Троицын день для жителей старинной деревни Нечаевки стал особой отметиной.

Татьяна Солдаткина поколебалась сперва, но все же открыла толстый конверт, который она должна передать участковому врачу. В конверте история болезни капитана Разгонова. Не из простого любопытства открыла, а из несогласия с бабкой Сыромятихой.

Привезли сегодня Ивана Степановича на райкомовской «эмке» в сопровождении санитара спецгоспиталя. Этот пожилой ефрейтор с черными погонами и вручил председателю сельсовета пакет, заставил даже расписку писать, что с рук на руки сдал ранбольного капитана. Таня чуть не пришибла его графином за такую глупость. Но писать пришлось.

И еще раз сорвалась сегодня Татьяна. Нагрубила Сыромятихе. Нескладно вышло:

— Вот и на нашей улице праздник, бабуленька.

— Нету праздника, Сергеевна. Тризну справлять готовься… Не жилец Иванко. Токо глянула в лицо ему, так сердце-то и обмерло. Холод в глазах его, тоска смертная…

— Ну ты, ведьма! Да за такое колдовство я ж тебя упрячу…

— Христос с тобой, Богородица! Татьяна Сергеевна! Я ж неграмотная. А вот глянула…

— Замолчи! И никому ни гугу. Даже самому Господу Богу!

Однако содержание пакета было настолько загадочным, что Солдаткина не поверила даже врачам. Проникающие ранения и контузии, концлагерь и три побега… Сложнейшая операция и спецгоспиталь…

— А, ч-черт! — Татьяна грохнула кулаком по столу, вышвырнула в окно графин с водой, разорвала в клочья подвернувшийся под руку старый плакат. — Как же он дышит? Ничего не понимаю…

А во дворе Разгоновых под акациями накрыли стол холщовой скатертью. Хлопотали Михаил с Аленкой. Они выставляли негустые домашние припасы Катерины и все, что оказалось в походном мешке отца: колотый сахар, мясные и рыбные консервы в жестяных высоких банках, хлеб кирпичиком и даже конфеты. В центре поставлен начищенный до сияния самовар, за которым взялся присматривать хозяйственный Егор Анисимов.

Приходили, чинно здоровались и усаживались за стол гости. Первыми пожаловали, конечно, соседи. Без них никак нельзя. Яков Макарович облачился в красную рубаху, бороду расчесал на две стороны. Нарядилась в новую пестрядиновую кофту и бабка Сыромятиха.

Парфен Тунгусов, деликатно покашливая и разглаживая прокуренные усы, выставил бидончик самогонки. Это по его наказу бабка Секлетинья выгнала из прелых хлебных отходов белое вино для особых случаев: ко Дню Победы и к встрече фронтовиков.

При орденах, погонах и даже с пистолетом на скрипучей портупее явился Федор Ермаков, так как продолжал нести воинскую службу комендантом лагеря военнопленных. И не один пришел, а всем семейством.

Тут же рядом на свежей траве-конотопе Юля Сыромятина качала плетеную зыбку, в которой сладко посапывала крохотная Виктория. Так назвали свою дочку Ермаковы в честь первого мужа Анисьи Виктора Князева и в честь всеобщей победы.

— Ну вот… кажется, я и дома, — в раздумье повторил Иван, оглядев застолье, близких своих и старых дружков-приятелей.

— Что ж так долго весточку-то не подавал, Иван Степанович? — для приличия и для завязки общей беседы полюбопытствовала Сыромятиха, а сама все поглядывала на Катерину: неужто ослепла та от радости, неужто не видит ничего.

— Там, где я был… почта не всегда работала, — тихо ответил Иван.

— Аль в полон угнали?

— Побывал и в плену. Да бежал. А потом партизанил я, соседка. Ну а из Германии не успел о себе сообщить — в госпиталь попал, считай, в разобранном виде. Сама, поди, видела, не отпустили одного, сопровождающего дали…

— Теперь все образуется, — повел разговор Яков Макарович, — теперь народу облегчение выйдет. И раны он залечит, и жисть наладит. Не впервой народу русскому, оклемается. У нас-то в Сибири хоть ребятишек много бегает, и жилье не порушено. А вот был я за Волгой-рекой, так там как Мамай прошел. Все порушено, все сожжено да разграблено. Тамошним поселянам круче нашего досталось. Однако везде жисть начинает налаживаться. Тут уж такая планида у нашего народа, всегда из пепла восставать.

Тунгусов кашлянул недовольно, покосился на старика, чтобы тот не портил праздничного настроения.

— Ты, Макарыч, давай-ка того, командуй парадом.

Сыромятин понял Тунгусова: не надо людям сейчас праздника портить, но все равно он посуровел лицом, поднял стакан с белым вином и предложил самый короткий и всеобщий тост в те первые послевоенные дни:

— Ну, стало быть, с возвращением тебя, Иван Степанович. Давайте выпьем за Победу и за помин души погибших.

Мужчины выпили. Катерина только помочила губы. Сыромятиха заколебалась было, но вспомнила слова старика «за помин души» и с отчаянной решимостью пригубила из рюмки. Перекрестила тут же свой птичий нос и понюхала кусочек хлеба.

Во дворе появился Жултай Хватков в полной своей матросской форме. Он за руку поздоровался с Разгоновым-старшим. Остальным только головой кивнул. Принял от Катерины стакан, взял самый маленький груздочек и деловито спросил капитана:

— Подчистую, значит?

— Выходит, так оно, — ответил Иван.

— За Победу… — Жултай степенно выпил, заел груздком. — А я вот тоже повоевал маленько. И в госпитале повалялся. Думал, отца своего на фронте встречу, Ульджабая. Не подфартило. Вернулся с культей да медалью «За отвагу».

Он с надеждой посмотрел на Ивана и запечалился.

— Н-да… Коли молчите, значит, и вы отца моего не встречали. Да оно и немудрено. Вы, ежели судить по мундиру и отсутствию боевых наград, человек тыловой, сухопутный. А он у меня моряк. Жду вот со дня на день…

Грустно улыбнулся Иван словам Жултая насчет его «тыловой» биографии, но обиды не выказал. Только переглянулся с Тунгусовым да Ермаковым. А Жултая обнадежил:

— Скоро все вернутся, кто уцелел.

— Я так думаю, что мой уцелел, — воспрянул Жултай. — Ведь не может человек совсем без вести пропасть. Раз не убили, значит, живой. Вон, Семка одноглазый после третьей похоронки вернулся. Тоже моряк.

— Это который из Гренадер, што ли? — уточнила Сыромятиха.