Целомудрие - Николай Крашенинников

А опозоренный, растерянный Павел уже бежал по улице с лицом, покрытым розовыми пятнами поцелуев.

Странный сон снится той же ночью Павлику. Павлик сидит на подоконнике в старом дедовском доме в деревне, и дом гол и пуст, из всех комнат вынесена мебель, и окна и двери распахнуты настежь, а на печурке в кухне сидит кошка с янтарными глазами и умывается, кивая Павлу лапой, точно говоря: поди сюда.

Павел подходит, а кошка вдруг вспрыгивает ему на шею и начинает, злобно урча, царапать ему грудь и щеки. Становится трудно дышать. Павлик схватывает кошку за задние лапы, хочет сбросить, но сил у него нет, она падает навзничь и проваливается через пол в какой-то колодец, а колодец превращается в лесную чащу у оврага, того оврага, где когда-то встретил Павел пару разбойников, мужчину и женщину, которых он в свое время криком напугал. Павел поднимается, смотрит, а вместо кошки пробирается к нему, блестя пестрыми глазами, деревенская девочка Паша, и в руке ее корзинка, а на щеке шрам.

— Это зачем же ты пришла сюда? — спрашивает Павлик.

— Собирала ежевику, — отвечает Паша и усмехается, поводя на Павла блестящими глазами.

От взгляда ее становится неловко на сердце.

— А зачем у тебя щека расцарапана? — тихонько спрашивает он, пряча в сторону глаза.

— А потому расцарапана, что сейчас на меня в кустах кошка набросилась.

Павел вздрагивает.

— Как, и на тебя — кошка? Вот странно… Впрочем, это все равно, — добавляет он, вспыхнув, и опять слышит знакомую фразу девчонки:

— Как бы было все равно, люди лазили б в окно, а сейчас у нас дверь прорублена.

И вот, взяв Павла за руку, девочка ведет его из дома в садик, за старые дедовские березы.

— Из ежевики тебе мамка варенье сварит, а мы пока что здесь с тобой посидим.

— Нет, я пойду домой! — отказался Павлик, а Паша вдруг кладет ему руки на шею и начинает душить.

— Подари мне свою карточку. За нее я поцелую тебя семь раз!

— Да что же это, что? — кричит Павел и пробуждается.

Не Паша сидит перед ним, а Нелли, эта дерзкая девчонка, что сначала смеялась над его стихами, а потом стала целовать его в щеки, в глаза, в лоб.

— Нелька, Нелька, ты совсем сумасшедшая, — доносится откуда-то голос тети Фимы.

Павел хочет убежать на спасительный голос, а Нелли крепко схватывает его за рукав и не пускает.

— Нет, мы с Кис-Кисом здесь под деревом посидим. Прислонимся головами к этому дереву и начнем смотреть сквозь ветви на облака.

И все жмется, все жмется Нелли; опять и опять становится Павлу трудно дышать.

— Пусти же меня, пусти! — шепчет Павел, а Нелька, жадно блестя золотыми зрачками, все тянется к нему и вдруг запускает руки в карман его брюк и, повозившись там, достает оттуда пару его любимых шоколадок тубиками, в серебряной обложке с цветком.

— Смотри, шоколадки совсем мягкие! — говорит она и жмется плечиком, а маленькие руки с острыми, точно кошачьими, коготками разворачивают шоколадку, которая теплая гнется как резиновая, и, откусив половинку, запихивает другую прямо в рот Павлику.

— Я же не хочу, пусти меня, я не хочу! — кричит Павлик отчаянно, чувствуя тесноту и странную сладость не только во рту, но и во всем теле.

И сейчас же начинается музыка, струится нежный мотив, и среди танцующих показывается строгая, неулыбающаяся девушка в белом, с белой астрой в темно-каштановых волосах.

— Вот ты совсем забыл меня, а я все слежу за тобою, — говорит она и показывает бледной атласной рукою: надо сюда!

И вспоминает Павлик: он опять спутал фигуры танца и пошел не туда, куда надо.

— Прошел месяц, и ты вспомнил меня! — звенит снова странный, манящий, чарующий голос. — Так будет всегда, ты забудешь и вспомнишь, и будешь вспоминать меня, вспоминать и забывать, и так будет всегда.

И, очарованный голосом, вдруг начинает смеяться Павлик. Он смеется радостно, долго и счастливо. Тася сказала «всегда» — она всегда будет с ним, она никогда его не покинет.

Встревоженное лицо матери склоняется над ним.

— Что ты, Павлик мой, отчего ты смеешься? — тихо и беспокойно спрашивает она.

Смотрит несколько секунд ей в лицо Павел. Он не в деревне, он в постели, с ним нет никого. Мать хочет наклониться к нему, оправить одеяло, а Павлик, опечаленный пробуждением, шепчет матери:

— Я же сплю, зачем ты мне мешаешь, мама?

Стоит мать со своими внимательными и беспомощными глазами, и шепчут что-то так же беспомощно губы ее. Она чувствует рост сына, но сказать ему, сделать что-то, направить этот рост не умеет. Постояв, отходит, беспомощно вздыхает, ложится в постель и шепчет молитвы, а Павлик, посматривая в ее сторону, закрывается одеялом с головой.

И опять сон падает на сознание камнем. Уходит милая мама, скорбно вздыхая в своей беспомощности перед жизнью; а по комнате с грохотом волокут четыре наставника в вицмундирах громадный, крытый зеленым сукном экзаменационный стол, и сейчас же за ним появляется куча бородатых экзаменаторов в сюртуках с золотыми пуговицами и вонзает в Павла восемь пар фарфоровых глаз.

— А ну-ка, посмотрим, что знает шестиклассник Ленев, — говорит самый старый из них, окружной инспектор Котович, и седые усы у него над морщинистой губою топорщатся, как у кота. — Он ничего не знает в жизни, и вы, господа, сейчас увидите! — ядовито добавляет инспектор.

И все остальные начинают фыркать на Павлика, как коты:

— Не знает, не знает!

— Нет, я знаю, — дерзко говорит Павел, ощущая в сердце быстрые уколы. — Я все знаю на свете: знаю латинские спряжения и стихи!

— А не скажете ли вы нам, что испытал Эней, увидя гибель столь любимой им Трои? — чеканя каждое слово, ехидно морща желтые губы, спрашивает окружной инспектор.

— Знаю и это! — отвечает Павел с презрением и, дерзко вскинув голову, начинает декламировать:

Quos ibi confestas audere in praolta vidi,Inscipio superbis: juvenes, fortissima frostraPectora…

— Знает, знает!.. Достоин перевода в следующий класс.

Облеченный латинской бронею «знания», идет по жизни Павлик.

С окончанием экзаменов появилась возможность побывать в деревне, но упросил Павел мать остаться в городе. Жаль было расставаться с домом, еще не совсем устроен был он. Теперь придумал Павлик еще себе дело по хозяйству: вымыть все стены дома мыльной водой.

— Теперь лето, дом скоро высохнет, а стены масляные, — говорит он матери, безуспешно сопротивлявшейся. — Зато потом как будет здесь чисто, как приятно будет зимою жить.

Однако желание его было удовлетворено лишь частично: ему предоставили вымыть собственную комнату, остальные стены стала приводить в порядок прислуга Пелагея. Хлопотливое это было дело, особенно в комнате Павла, завешанной портретами снизу доверху. Как бы то ни было, вымыл он все стены комнаты, хотя два раза с табуретки слетал.

Вновь появилась с Пелагеей Елизавета Николаевна, но Павел не сдавался.

— Только печку осталось вымыть, мама, и все будет кончено.

Сняв с печки портреты, Павел приступил к омовению. Как видно, не занимались этим делом прежние владельцы: изразцы были покрыты словно корой. До вечера скоблил и отмывал свою печку Павлик; освеженные, словно помолодевшие, засверкали перед ним наконец изразцы.

— Вот, мама, и печка преобразилась! — хотел было закричать в соседнюю комнату торжествующий Павел и затих перед печью на своем табурете: на одном из вымытых изразцов вдруг появились перед ним чем-то острым нацарапанные строки, захватившие сразу его внимание.

Было написано всего несколько строк, но их содержание было странным и необычным. Написанное нельзя было назвать стихотворением, в нем не было рифм, но с изумлением и испугом читал Павел одну строку за другой, и жуткой тревогой сломило его сердце, когда он кончил читать. Растерянный, изумленный снова перечитывал он надпись, и странные, точно живые строки горели перед ним, обжигая сердце и мысль, наполняя их искрами, словно светившимися в темноте.

Вот что было написано на старом изразце печи:

Когда ты придешь сюда и станешь жить здесь,как раньше я жила,И не будешь спать ночью, одной из ночей,—Вспомни, что я жила здесь, я, я,Я жила здесь, любившая тебя.

Я знаю, что ты меня вовсе не любишь,Знаю, что ты не полюбишь меня никогда:Ведь никогда еще на землеНе соединялись двоеполюбивших.Но я навсегда до смерти полюбила тебя —Непорочное твое лицо с печальными глазами.

Перечитывал Павлик странное, неизвестно кем и когда начертанное стихотворение, и волнение, страх и сладкая скорбь захватывали его.

«Что это, что? — спрашивал он, беспомощно поводя в сумраке глазами. — Кто мог написать эти строки?» И разве это стихи? Без размера, без рифм, но как волновали они, как пугали, как трогали, как щемили душу, наполняя ее загадочной и сладкой, неизбывной тоской… «Кто мог написать это?»