Целомудрие - Николай Крашенинников

— А-а! — брови Пришлякова расправились. — А вот все другие живут хорошо. И родные у тебя богатые.

— Родные — это не я! — резонно возразил Павлик.

Помолчали. Из соседнего дома доносились вопли и брань. Павлик со страхом взглянул на Пришлякова, но тот и ухом не повел: должно быть, привык.

— Эту поганую жизнь нужно сломать до основания! — вдруг сказал Нелюдим и толкнул ногой стол так сильно, точно хотел сломать его до основания.

Павлик даже охнул от того, что услышал: ведь слова Пришлякова так совпадали с тем, что недавно сказал он Умитбаеву.

— Я тоже так думаю! — тихо и доверчиво прошептал он.

Пришляков глянул на него и тепло и сурово.

— Все честные люди должны думать так.

На уровне окна мимо них проследовали чьи-то ноги в калошах и форменных брюках, сопутствуемые зонтом.

— Наш географ направился в полярную экспедицию, — равнодушно сказал Василий.

— Это в какую же экспедицию?

— В желтый дом. Каждое воскресенье ходит.

Павлик почувствовал, что сердце его скакнуло к горлу и забилось в левом виске.

— Но ведь он женатый!

— А черт его разберет! — равнодушно сказал Нелюдим и поднялся. — Поставим самовар, выпьем чаю, — добавил он добрее и достал с полки томпаковый самоварчик.

Павел с почтением смотрел, как работал над самоваром Василий, как умело колол он лучинки, как засыпал в устье самовара угли, как осторожно клал внутрь подожженную бересту и как раздувал в самоваре огонь старым сапогом своего деда, — ничего этого Павлик делать не умел, и с тайным стыдом он подумал, что тоже вроде барчука. Правда, барчук он неважный, без имений и без денег, без дядей-губернаторов, и жил по милости родственников подле них нахлебником, но все же он работать, как Пришляков, не умел.

— Так, значит, ты так-таки ничего и не слыхал о Писареве? — оглядевшись по сторонам, осведомился Нелюдим и делово покашлял. — Так слушай!.. — И, придвинув к Павлику чашку жидкого чая и откашлявшись, начал читать.

Точно новый мир открылся перед Павликом. Точно кто-то острым ножом вдруг раздвинул стенки его сердца и положил меж них уголек.

— Что же это? Что? — беспомощно шептал Павел и ежился.

Совсем другой мир открывался перед ним — мир гнева и борьбы, о которой раньше не думалось. Да, конечно, Павлик не был удовлетворен порядками этого мира, совсем нет; он собирался с ними бороться, уже начал воевать, но война его была какая-то местная: он воевал за душу человеческую, за сердце, за его право чисто и правильно жить, а еще была борьба за тело человека, за его спокойствие, свободу и счастье, ибо и тело человека должно быть счастливым и здоровым, ибо только «в здоровом теле — здоровый дух».

Павел уходил в тот вечер от своего нового друга каким-то разбогатевшим. Он вдруг дополнил свои познания о жизни чем-то существенным, первостепенным: он понял, что должен вести войну и за счастье, и за здоровье, и за свободу человека. Правда, что-то покалывало или жгло в том уголке его тела, где гнездилось сердце: ведь сегодня его ножом раздвинули, сегодня в стенки его уголек вложили, и он тлел, беспокоя… И уже совсем перед дверью дома тети Наты он вдруг подумал, что он возмужал и вырос, и его раздвинувшемуся и обогатевшему сердцу вдруг стали как молнии ясны вдохновенные слова поэта:

И угль, пылающий огнем,Во в грудь отверстую водвинул…

Как часто декламировал Павлик по вечерам эти пылающие строки! Но только теперь они раскрылись перед ним во всей своей великой глубине.

Несколько дней после встречи с Нелюдимом Павлик ходил гордым и повзрослевшим. Спокойно было на сердце его, спокойно и уверенно. Он знал больше, чем знали Умитбаев, Старицкий, Поломьянцев, даже восьмиклассники. Больше того: он знал больше, чем сами учителя, больше, чем Чайкин, директор, законоучитель и даже страшный фискал Трюмер… И оттого что он знал больше, чем учителя, вдруг стал рассеиваться в его сердце страх перед учителями. Все они служили неправде и злу, а восторжествует на земле уж конечно правда. Раз в таких серьезных книгах было об этом написано, значит, это и было так.

И прежде всего, конечно, он поделился новыми мыслями со своим другом Умитбаевым. Но, к его удивлению, Умитбаев встретил его слова без особого энтузиазма.

— Мы слыхали песни эти, — сказал он и махнул рукой. — И мы знаем, куда они ведут.

— Куда? — разочарованно переспросил Павел.

— В тюрьму, — кратко ответил Умитбаев. — Я уже сказал тебе как-то: «По тюрьмам сидят».

Глаза Павлика потемнели от злости.

— Нет, уж ты, пожалуйста, не запугивай. Не все на свете боятся, как ты… Наконец можно все это проделывать и без огласки! — совсем детским голосом добавил он, подумал, вспомнил и разъяснил солиднее: — Кон-спи-ра-тив-не-е!

— Это как же «конспиративнее»? — Умитбаев повернулся к нему своим желтым заспанным лицом и насмешливо усмехнулся. — Ты хочешь конспиративно в стенах пансиона? — Его жесткие волосы даже ощетинились от злой иронии. — В стенах пансиона, да?

Да, в стенах пансиона! — раздраженно ответил Павел. — Я уже говорил с Нелюдимом: он согласился приходить читать, а собираться мы будем в старом цейхгаузе пансиона, на вышке, куда не ходит никто!

Желтые глаза киргиза все смотрели на Павлика в упор.

— А беспокойный ты, друг, совсем беспокойный! — проговорил он после молчания и поскреб жесткими пальцами шею. — И чего только тебе не сидится? То «люди живут неверно», а теперь — в революцию!

— А ты не понимаешь, что это — одно? — колючим голосом сам проговорил Павлик и торжествующе усмехнулся. — И то и другое к одному делу относится: к устроению жизни. — Он хотел было добавить свеже-вычитанными цитатами, но вгляделся в равнодушное, непонимающее лицо приятеля и ответил кратко и просто: — Мене сана ин корпоре сано. В здоровом теле здоровый дух.

В конце беседы, когда Умитбаев начал сдаваться и согласился на организацию тайного «кружка спасения», были распределены и конспиративные клички: Умитбаев получил прозвище Дикий, Ленев, по вдохновившему его стихотворению Лермонтова, назвался Пророком, за Пришляковым было оставлено вполне идущее к нему прозвище Нелюдим. Конспиративные клички Поломьяицеву, Старицкому, Зайцеву и другим было решено установить на тайном собрании; барона фон Ридвица, как сына вице-губернатора, было решено в тайное общество не включать.

Внезапно свет зажегся в тревожном сумраке жизни Павлика: его мать переехала в город на житье. И не только переехала: она купила в городе дом, и теперь они могли жить вместе, никогда не разлучаясь.

Как это случилось, как могло случиться, Павел долго не понимал. Радостью пришибло его, он потерял соображение и только смеялся. Впрочем, он даже заплакал, когда вошел в новый дом.

Но и мама, его милая мама, была много виновата в том, что Павлик долго не догадывался об ее намерении переселиться. Она скрыла от него, она желала сделать ему сюрприз, умолчала о том, что ей досталось наследство от московской бабушки — три тысячи восемьсот рублей, — она привела Павлика в дом и только тогда сказала:

— Этот дом принадлежит тебе и мне, маленький, мы купили его!

В радости она сама запуталась: она назвала сына «маленьким», а ведь Павлу шел семнадцатый, он мог бы обидеться, если бы не радость.

И еще была странность в этом деле — случайная, но примечательная. Дом, который мать Павлика приобрела в городе, был куплен у матери Зиночки Шевелевой. И это был тот самый маленький дом, куда раз привела Павла Зиночка на оладьи, где был он жестоко оскорблен, откуда бежал через окно — как в свое время Григорий Отрепьев.

Лишь увидел дом Павел — краска залила его лицо.

— Ты разве знаешь этот дом? Ты бывал в нем? — с удивлением спросила Павлика мать.

Отвернулся и нахохлился: лучше было умолчать, не рассказывать.

— Я очень, очень рад, милая мамочка, что теперь у нас есть дом.

Низкое темноватое здание серело перед ними; окна приходились в уровень с плитняком тротуара, та же желтая старая с гвоздиками дверь встретила их знакомым молчанием.

— Конечно, это не богатый дом, это полуэтаж, но изнутри не видно, что стены в земле, — сказала Елизавета Николаевна довольным голосом. Понятно, что более всего ее прельщала возможность жить с сыном неразлучно. Наконец-то судьба сжалилась над нею: правда, Павлика из пансиона взять было нельзя, денег на ученье и на житье недостало бы, но теперь можно будет видеться с сыном каждый праздник, каждое воскресенье; на Рождество и Пасху отпуска продолжались по две недели, но главное — сознание того, что сын тут же, в том же городе, каждый день теперь можно видеть его!

— Я, мама, в такой радости, в таком восторге! — начал было Павлик и смолк сконфуженно. Им отворили дверь.

Рябая женщина взглянула на Елизавету Николаевну подслеповатыми глазами и, узнав ее, стала искательно улыбаться. Чувство гордости за мать и попутно за себя наполнило Павлика. Вот уже в них заискивают! Погодите только, дайте ему кончить гимназию, а потом… когда его поэмы печатать будут, да пьесы, да повести…