Целомудрие - Николай Крашенинников

Горели свечи, монотонно читал у гроба псаломщик, тетка все вздыхала в соседней комнате; повздыхает и, зажав рот платком, выйдет и начнет креститься маленькими торопливыми крестиками, так было на второй день после смерти деда, и все это Павел настойчиво наблюдал.

Еще он видел: удалившись в комнату деда, тетка доставала там из комодов какие-то вещи и прятала за пазуху. Лицо Анфы было искренне убито горем; морщины лба казались расщелинами на осунувшемся лице; плечи у тетки стали кривыми, а на руках вдруг вспухли синие жилы, толстые как веревки, особенно видные, когда оправляла тетка у покойника покров. И, однако, эти пухлые руки что-то прятали за пазуху — Павел видел! — какие-то крестики, брошки и блестевшие искрами камни. Одна вещица даже выпала из цепких пальцев тетки Анфисы: выпала, звеня и блистая лучиками. Тетка ее сейчас же подхватила и, оглядевшись, зажала в кулаке.

Еще день прошел, пришли священники и с ними старый желтоглазый дьячок. Монотонно и угрожающе тянул священник, и дьячок разевал рот яростно, потрясая стены оглушающим ревом.

— Ве-ечная память! — еще заверещали где-то у стены белоголовые певчие мальчики.

Они жевали тайком баранки и строили друг другу гримасы, пока не получали от регента удар в темя стальным камертоном и, исполнясь благочестия, не начинали усердней подвывать.

«И зачем это они молятся, когда им не до этого?» — сказал себе Павлик и нахмурился. Он видел, что всем не до покойника, не до мамы и Анфы. Даже священник, человек к этому делу приставленный, прятал, как видел Павел, за молитвенником зевки.

Потом ехали в длинном тарантасе к церкви, и тетка сидела рядом с Павлом, щуря распухшие глаза, направляя на слепящее солнце шелковый зонт. «Папочка, папочка», — все время бормотала она и утирала слезы концом косынки. Так часто вздыхала она, возилась и всхлипывала, что не выдержал наконец Павлик и сурово крикнул на нее:

— Да перестаньте ерзать, тетка, вы мешаете сидеть!

Елизавета Николаевна скользнула по сыну укоризненным взглядом, но Павел увидел, как впервые смутилась под его окриком Анфа, и в Голове его стало сознание, что теперь он — главный в доме, что он единственный мужчина, которого в доме должны слушаться все.

Еще припоминает Павлик: после отпевания вновь привезли их всех к дедовскому дому; в своих дрожках притащились и священники, и в зале в это время уже стоял накрытый скатертью длинный стол, уставленный закусками, стаканами и бутылками с вином.

«Это что же такое? — недоуменно подумал Паве-л. Но все недоумения его разъяснились до крайности просто: широким крестом благословил яства старый священник, и сейчас же все, за исключением матери Павлика, потянулись к столу и жадно потянулись к тарелкам и бутылкам.

Единым духом словно смазало с ожаднелых лиц выражение почтительной скорби. Даже священник с удовольствием присел к столу подле тетки и, преобразив лицо из скорбного в предупредительное, подвинул ей баночку с паюсной икрой.

— А икра, Анфиса Николаевна, опять вздорожала! — сказал он аппетитным голосом, и Павлик подумал, что вот тетка Анфа швырнет банку в его пухлое, не по-старчески розовое лицо, но ничего этого не случилось: тетка любезно приняла баночку и загребла себе, заранее облизываясь, полную ложку икры.

Зазвенели ножи, застучали вилки, захлопали пробки, и послышалось торопливое чавканье жующих ртов. Даже разговоры смолкли, все только насыщались.

— Да что же это, что, что? — громко шепнул себе Павлик и содрогнулся, глянув на неподвижно сидевшую в стороне мать. — Я не любил деда, а тетка плакала… правда, она же припрятывала и вещи; но ведь она вопила над могилой, как труба, а вот только что дёда похоронили — и на этом столе лежал он, — а теперь здесь икра, лососина и наливки, и все пьют и едят, точно едят мертвого деда какие-то черные печенеги, о которых приходилось читать.

— А ты что же, Павлик? Помяни и ты дедушку! — услышал он над собою словно пропитанный маслом голос тетки Анфисы, — и тотчас же лицо его посерело и исказилось, и он затопал и закричал, прорвавшись слезами:

— Подите от меня к черту! Подите все!

Он убежал, глядя, как все застыли с остекленевшими глазами, с набитыми ртами, с вилками в руках.

После долгих «камуфлетов» не очень-то удобно было задерживаться в деревне, и Павлик с мамой отбыл» восвояси, в город.

Все остальные три дня после поминок Анфа так и не заговаривала с Павлом. Священник объявил его «неверующим атеистом» и удалился, не окончив трапезы, а следом удалились и все прибывшие помянуть. Можно ли в самом деле было вытерпеть, что их всех послали к черту!

Через стену лежавший в постели Павлик слышал в ту ночь вопли тетки Анфисы.

— Атеист, безбожник! — кричала она в промежутках между успокаивающим шепотом Елизаветы Николаевны. — В Сибирь таких надо посылать, на каторгу. Грубиян, нахал, не добром кончит, увидишь.

Два дня не показывалась во дворе тетка. Она не только не могла без содрогания выносить вида Павлика, но даже слышать голос его.

— Да пойми же ты, он нервный, впечатлительный! — говорила сестре Елизавета Николаевна, но та только отмахивалась и крестилась:

— Атеист! Безбожник! Господи, помози!

Было еще только начало июля, когда они вернулись в город. До начала занятий оставался месяц, и надо было придумать Павлику, чем занять себя в городе после неудачного деревенского визита. Скучно было в городе, пыльно и душно. Решив заняться рыбной ловлей, надумал Павлик навестить своего колючего друга Василия Пришлякова: может быть, он составит компанию на щук и пескарей.

Сходил на окраину, повидал глухую пришляковскую бабку. Не было Васи Пришлякова в городе: как и говорил он, уехал репетитором в деревню. Стало еще скучнее. Удочки были оставлены, к химии влечение остыло, а к знакомым не тянуло, потому что все стояла с утра до ночи такая жара, что в «песочнице» (так звали город в летнее время) было едва ли лучше, чем в аду.

Пусто на улицах, пусто на площадях, пусто на единственном бульваре, и совсем пустынно у реки, где одиноко-безмолвно белело здание «вокзала». «Вокзалом» здание называлось не совсем точно: здесь не было никакой железной дороги; скорее, это был театр или, как называли выпускные гимназисты, «шато-кабак». Слыхал Павлик, что сюда приезжали «певички» и хористки, здесь пели и плясали под аккомпанемент гитар, мандолин и рояля; молодые «иностранки» приезжали сюда, в этот вокзал, испытывать свое счастье с семейными горожанами, и доносились порою до Павла слухи, что такой-то измазал в пьяном виде певицу горчицей, а жена такого-то чиновника устроила здесь, выследив мужа, форменный скандал с битьем посуды и стекол.

Павлик равнодушно слушал эти рассказы, но товарищи жизнью вокзала очень интересовались. Иные, переодевшись, наклеив усы, решались заявляться в таинственные недра вокзала. Трудно было определить, сколько было в их рассказах правды и бахвальства, но особенно интересно, рассказывал Умитбаев, было в нижних подвальных комнатах вокзала. Там можно было уединиться с девицами и проводить время в глубокой тайне.

Привлекали Павла, конечно, не эти «тайны», а то, что был около него садик, что бежала внизу у фундамента вокзала спокойная тихая река, располагавшая к стихам, — к маленьким зеленым книжечкам, тайно носимым в карманах. И не то, что наклеены были там на страничках к стихам снимательные картинки — розы, фиалки и орхидеи, а то, что стихов становилось все больше, побуждало Павла приходить в лесок у вокзала.

В доме было жарко, в доме за всем беспокойно следила мама, а здесь тихо бежала река, молчаливая, не выдающая секретов. Запрятаться в тени молодых вязков, смотреть в серебряное зеркало, и так легко тогда в рифму к «мечте» приписать «красоте», а к слову «люблю» уж конечно «гублю».

Все полнели и полнели потайные книжечки, которых не мог увидеть чужой глаз.

Прятались они днем за зеркалом, ночью под серединой матраца; если порою на ум среди ночи приходила блестящая рифма, трудновато было ощупью, не заскрипев досками, нащупать тетрадку, а еще труднее бывало написать в потемках «на ощупь» новоявленную рифму.

И только удалившись к речной тиши, можно было без опаски погрузиться в искание рифмы. Правда, порою на поэта набегала с гавканьем приблудшая собака; порою курица появлялась, гонимая петухом, а раз и сам будочник захрустел над Павликом хворостом; уставился на гимназиста, пососал трубочку и побрел к своему посту на вокзал:

— Нет чтобы на скамейке, все норовят в кусты!

Случилось так, что и река не помогла: накрыли Павлика.

Хорошо помнит он день этот: было воскресенье, двадцать восьмого июля. С утра одолевали голову семиклассника рифмы. После обеда от них стало тяжко; едва напившись чаю, убежал Павлик от матери, сказавшись, что к товарищу пойдет.