Эксгибиционист. Германский роман - Павел Викторович Пепперштейн

аудиальная галлюцинация заключалась в том, что все эти звуки слышались одновременно, но при этом не смешивались. Можно было различить каждую фразу, проследить за всеми разговорами, хотя большую часть разговоров я не понимал: они велись на австрийском диалекте немецкого языка. Потом я услышал всю улицу за пределами дома. Услышал множество звуков. Я понял, что этот звуковой хаос меня просто затягивает, как своего рода бездна, что в нем я должен найти ориентир, какой-то звук или поток звуков, на который мне надо вырулить. Двигаясь исключительно слухом, потому что физически я лежал в кровати, блуждая среди этих потоков звуков, которые протекали улочками Вены, я услышал звук пения. Среди множества шумов звучало пение, как я почти сразу понял, на греческом языке. Я услышал хоровое церковное пение, различил слова «Кирие элейсон» – «Господи, помилуй». Греческое пение, явно православное. Я примерно выстроил в сознании пространственную схему, исходя из которой я понимал, где в городском пространстве находится источник этого пения. Оно показалось мне абсолютно прекрасным, к тому же спасительным, неким маяком, на который мне следует ориентироваться в этом океане звуков. Я встал, оделся, спустился на несколько этажей вниз, вышел из этого большого старинного дома. Прошел по улице, свернул в другую улицу и там увидел греческую церковь. Войдя в нее, я услышал это пение, оно продолжалось. Объятый этими звуками и этим невероятным состоянием литургии, я какое-то время стоял в этой церкви. Это был сильный религиозный приход – невероятно круто было стоять в этой греческой церкви, внимая пению «Кирие элейсон».

После этого я вернулся и снова лег в кровать, и тут еще один виток: объявилась какая-то стадия загадывания желаний, то есть некие духи трипа вдруг предложили мне что-нибудь пожелать – выдвинуть какую-нибудь просьбу, которую они обещали исполнить. Я пожелал бросить курить, и действительно с того утра двенадцать лет не курил. Я пожелал, чтобы это произошло легко, без физиологических либо психосоматических проблем. Так и случилось. Это был большой и важный подарок, который преподнес мне этот венский трип. Поэтому я вспоминаю об этом трипе с особой благодарностью.

В галерее Гриты Инзам нам суждено было сделать важную для нас работу – выставку, которая состояла из двух инсталляций. Почему-то у нас была такая традиция: персональные выставки МГ обычно состояли из двух инсталляций. Обычно было два пространства, и, как правило, мы делали две инсталляции. Первая пражская выставка состояла из инсталляций «Широкошагающий ребенок» и «Одноногий ребенок». Вторая выставка в Дюссельдорфе состояла из двух инсталляций – «Ортодоксальные обсосы» и «Обложки и Концовки». Третья крупная выставка в Кельне состояла из двух инсталляций – «Государственная жизнь квартиры» и «Военная жизнь маленьких картинок». В Вене мы тоже сделали две инсталляции – «Янтарная комната» (второе название инсталляции – «Боковое пространство сакрального в СССР») и «Ящички Клингера».

Этот приезд в Вену состоялся осенью 1991 года – уже после путча, который застал меня в Одессе. Тогда я побывал в Вене первый раз, познакомился с галеристкой Гритой Инзам, которая оказалась очень приятной дамой. Приехал Ануфриев. Грита Инзам была поразительным примером венского характера: с одной стороны, очень благодушного, очень кокетливого, а с другой стороны – очень непостоянного и противоречивого.

Она сказала, что необязательно делать выставку у нее в галерее, что она может предложить и более заманчивые пространства. После этого она действительно предложила целый веер пространств, и мы постоянно ездили осматривать их. Каждое предложение было лучше, чем предыдущее. Первое предложение – колоссальный роскошный ангар. Второе предложение – довольно просторная церковь. То есть еще круче, чем ангар. Третье предложение – загадочный маленький остров на Дунае, даже, скорее, островок, полностью закатанный в бетон, на котором находилось только несколько фонарей и больше ничего: пятачок асфальтированной земли, овальный, длинный – нефункциональное пространство с видом на грандиозный завод, дизайнированный Хундертвассером и громоздящийся на Дунае. Это место нам показалось роскошным.

Каждый раз, когда она нам показывала очередное место, мы соглашались. Каждый раз, как только мы соглашались, у Гриты Инзам появлялось сомнение в том, что это надо делать. Она удивлялась: «Неужели вы согласны делать выставку в этом ангаре? Он же такой огромный! Неужели вы можете заполнить весь этот ангар? Я сомневаюсь, что вам это понравится». Мы говорим: «Нам очень нравится этот ангар, мы можем его полностью заполнить, мы согласны сделать здесь инсталляцию». На это: «Да? Точно? Ладно, я подумаю». Потом через какое-то время: «Я все-таки решила, что это совершенно неподходящее место, поедемте, я вам покажу невероятную церковь. Вообще-то говоря, эта церковь наверняка вам не подойдет, я уверена, что вы не согласитесь, потому что там слишком пышный барочный интерьер, он будет подавлять вашу инсталляцию. Но все-таки я вам покажу это место». Мы приезжали и заявляли: «Нам очень нравится, мы согласны, мы хотим сделать здесь инсталляцию». Она очень долго переспрашивала: «Точно?» После этого через какое-то время говорила: «Я поняла, что это неподходящее место». Так же точно получилось и с островом. Мы снова согласились, хотя она восклицала: «Вам наверняка не понравится этот убогий бетонный островок! Все, конечно, хотят, и правительство города хочет, чтобы на нем какие-нибудь художники создали какие-нибудь инсталляции, но вы наверняка откажетесь, хотя я была бы очень благодарна и рада, если бы вы согласились». Когда мы оказались на островке, мы сказали: «Нам очень нравится, мы согласны делать здесь инсталляцию». Она тут же засомневалась: «Я, конечно, поняла, что не стоит это делать». Каждый раз это всё происходило очень иррационально, с кокетливыми хохотками, непонятными лукавинками и отводом куда-то глаз, непонятно куда, всё было в духе чего-то непостижимого. При этом всё это очень контрастировало с германским духом Рейнской области, где всё происходило напористо и псевдопедантично, а здесь венский дух, такой кружевной, игривый, очень противоречивый. В результате всё закончилось тем, что мы сделали инсталляцию просто в галерее.

Выставка была сделана уже в следующем году – в 1992-м. Той зимой произошло важнейшее событие, как для всего мира, так и лично для нас: распад и исчезновение нашего государства, Советского Союза. Эхо этого события пропитало собой множество как медгерменевтических работ, так и моих личных работ, стихов и так далее. Это было событие, потрясшее много этажей бытия.

Небесная Россия и Подземная – всё содрогнулось и трансформировалось в одночасье. Я очень хорошо помню этот зимний вечер в канун Нового года. Я сидел у себя дома, и в телевизоре появился Горбачев, который заявил о прекращении Советского Союза. Я помню его фразу: «Я вроде официально последние дни