Империя. Роман об имперском Риме - Сейлор Стивен

Луция спасла слеза. Абсурдность ситуации только усугубила его отчаяние.

Он подумал о последних словах Корнелии: «Прости меня». Он цел и невредим, остался на воле. Связь с Корнелией не повлекла за собой никаких неприятных последствий для него лично. За что ее прощать? В реплике Корнелии не было смысла, однако он не сомневался, что все понял правильно: «Прости меня».

Что означали ее слова?

93 год от Р. Х.

Полулежа в тени своего сада жарким августовским днем, Луций размышлял о неожиданном повороте в собственной судьбе, которая за последние два года совершенно переменилась.

Наказание Корнелии обозначило нижнюю точку его существования. Жизнь утратила всякий смысл, вкус к ней улетучился. Ничто не радовало Пинария. Страдал ли он? Если да, то боль была не острой – напоминающей о том, что он еще жив, – а тупой, вкупе с опустошенностью складывающейся в подобие предвкушения смерти. Он напрочь лишился эмоций. Он не питал ненависти ни к миру, ни к его обитателям – он не чувствовал ничего.

Но все изменилось. Глубокое отчаяние осталось в прошлом. Он снова стал восприимчив к нехитрым радостям – ярким краскам и сладкому аромату садовых цветов, веселому пению птиц, жужжанию пчел, солнечному теплу на лице, прохладе в подставленных ветерку пальцах. Он снова жил, дышал полной грудью и не просто существовал, а переживал каждый миг во всей полноте. Он сознавал себя и принимал окружающее. Он достиг состояния такого умиротворения, о котором не мог и мечтать.

Новообретенным покоем он был обязан одному человеку: Учителю.

Как он жил до встречи с Учителем? Луций вспомнил частые многолетние визиты в жилище Эпафродита. Их основная причина заключалась в дружеских узах, связавших их маленькую компанию, но он искал и мудрости. Однако после смерти Корнелии остро ты Марциала перестали его забавлять, а преданность поэта императору стала для Луция невыносимой. Философия Эпиктета теперь казалась пресной и шаткой. Не грели его и письма Диона. Луций все реже приходил к Эпафродиту. Послания товарищей, на которые он не ответил, пылились кипой на кабинетном столе.

И все-таки Луций искал утешения и просветления даже на пике отчаяния. Отвернувшись от дружеского кружка, какое-то время он вникал в учения более эзотерического толка из тех, что доступны в Риме любознательному человеку. Их было великое множество; любой бытующий в империи культ в итоге обретал прозелитов в Риме. Сказал же как-то Эпафродит, что люди способны поверить в любую глупость, и тезис подтверждался поразительным обилием вероучений. Луций изучил даже презренный культ христиан, к которым примкнул его дядя Кезон, но не нашел его более интересным, чем остальные.

Он занимался и астрологией, поскольку очень многие возлагали на нее большие надежды, однако фатализм учения поверг его в еще пущее уныние. Астрологи утверждали, что все аспекты человеческой жизни предопределены силами, которые неизмеримо превосходят людские, и в колее предрешенной судьбы почти не остается свободы маневра. Какой смысл знать, что некий день обернется невзгодами, если ход событий не поколебать? Можно задобрить своенравное божество, но нельзя изменить влияние звезд – если оно действительно существует. И хотя мужи, много мудрее Луция, считали астрологию истинной наукой и постигали ее с великим усердием, он остался равнодушен к составленным по древним текстам картам и бесконечным таблицам, изобилующим эзотерическими символами. Он тяготился ощущением, что астрология – полное надувательство. Ее адепты, конечно, досконально изучили небеса и навострились весьма точно предсказывать перемещения небесных тел, но в остальном так называемая наука, уверенно определяющая влияние звезд на человеческое бытие, казалась Луцию чистой выдумкой, сводом вздорных идей, который составили люди, не больше других понимающие тайную механику вселенной.

Философия, экзотические религии, астрология – Луций был открыт всему, но так и не обрел ни смысла, ни просветления. Ничто не могло заполнить пустоту в сердцевине его существа.

Потом он встретился с Учителем, и все изменилось.

Это случилось в первую годовщину того дня, когда Корнелию похоронили заживо.

Луций давно страшился этого дня, который неизбежно приближался и занимал все его мысли. В то утро он рано встал. Аппетита не было. Надев простую тунику, он вышел из дома и часами бесцельно слонялся по городу, погруженный в воспоминания и ничего не видя вокруг. В конце концов он обнаружил, что стоит перед домом на Эсквилине, где столько раз за минувшие годы встречался с Корнелией. Через несколько дней после ее казни он продал дом быстро и почти за бесценок, решив, что ноги его там больше не будет. Теперь Луций стоял перед их с Корнелией убежищем, томясь желанием войти и вспомнить ее лицо, еще раз ощутить благоухание жасмина в том самом садике, где они предавались любви.

Дверь была открыта. Вышла мать с маленькой дочкой в сопровождении раба, державшего корзину для покупок. Чары рассеялись, и Луций побрел прочь.

Он неизбежно очутился у Коллинских ворот на том самом месте, с которого видел ее в последний раз, у входа в запечатанное подземелье. В руке у Луция была роза: символ не только любви, но и тайны. Он не помнил, откуда взялся цветок, – верно, купил по пути. Он столь неосмотрительно сжимал стебель, что шип вонзился в ладонь; Луций не чувствовал боли, но заметил кровь, стекающую с пальцев.

Окружающее казалось нереальным, как во сне. Луций обнаружил, что стоит на коленях точно там, где камень присыпали грунтом. Он положил розу на утрамбованную землю, как венок на могилу. Кровь все текла.

На него пала тень. Луций решил, что какой-нибудь недоброжелательный магистрат заметил его и прислал ликтора. Но силуэт был не солдатский. Подняв взгляд, Луций увидел невысокого человека с длинной белой бородой. Солнце светило незнакомцу в затылок, превращая непокорную шевелюру в по лупрозрачный нимб. Лицо выглядело странно юным для белоснежных седин и дочерна загорелым, как у странника или бездомного нищего. Ярко-голубые глаза словно искрились, хотя впоследствии Луций часто думал, что подобное невозможно, ибо солнце светило незнакомцу в спину и лицо оставалось в тени. Откуда же взялся свет, лившийся из очей? Но в тот момент он стал для Луция первым признаком незаурядности того, кто предстал перед ним.

– Ты страдаешь, мой друг, – произнес человек.

– Да. – Луций не видел смысла отрицать очевидное.

– Такое страдание подобно распустившемуся цветку. Оно раскрывается целиком и захватывает все чувства, но вскоре увянет и опадет. Оно запомнится, но исчезнет. Поверь, мой друг, горе твое очень скоро засохнет и облетит.

– Кто ты? – нахмурился Луций.

Любой случайный прохожий решил бы, что он преклонил колени с целью почтить стоявшего перед ним человека, хотя тот был бос и одет в ветхую нищенскую тунику. Странно, но эта мысль не огорчила Луция. Он не поднялся с колен.

– Меня зовут Аполлоний. Я пришел из Тианы. Знаешь, где это?

– Полагаю, в Каппадокии.

– Правильно. Слышал обо мне?

– Нет.

– Хорошо. Те, кто слышал об Аполлонии Тианском, часто имеют предвзятое мнение обо мне, которое я не стремлюсь оправдывать. Как твое имя, друг?

– Луций Пинарий. Ты какой-то мудрец? – Каппадокия с ее причудливыми пустынными городами, высеченными в скалах, славилась отшельниками и провидцами.

Его собеседник рассмеялся благозвучнейшим смехом.

– Я тот, кем назовут меня люди. Когда мы познакомимся поближе, Луций Пинарий, ты сам решишь, кто я таков.

– Почему ты со мной разговариваешь?

– Страдают все, но никому не следует горевать втайне, как поступаешь ты.

– Что ты знаешь о моем горе?

– Ты любил женщину, любить которую тебе запрещали религия и закон, и разлука с ней принесла тебе много боли.

– Как ты узнал? – задохнулся Луций.

Старец улыбнулся. В его улыбке не было насмешки, только доброта.

– Я мог бы напустить тумана и притвориться, будто обо мне рассказывают сущую правду, – дескать, я читаю мысли и получаю знания мистическим способом, – но истина намного проще. В Риме я гость. До сегодняшнего утра я ни разу не бывал в здешних местах, но старожилы готовы немедленно поведать любому чужаку о том, что тут произошло год назад. Увидев человека с розой, уставившегося в землю, я понял, что тебя что-то связывало с погребенной весталкой. Когда ты преклонил колени и так бережно возложил розу, не обращая внимания на собственную кровоточащую рану, я понял, что ты любил погибшую. Тут догадался бы любой, у кого есть глаза, но в таком людном месте, где все спешат по делам, твое страдание заметил только я.