Я пытаюсь восстановить черты. О Бабеле – и не только о нем - Антонина Пирожкова

К осени 1942 года положение на фронтах войны было крайне тяжелым, шли бои за Сталинград; город, носивший имя Сталина, не должен был быть взят немцами, и Сталин не жалел солдат. Связь с Москвой прервалась, и мы перестали получать зарплату из Метростроя. Пришлось работать по договорам, заключенным с заказчиком или с другими проектными организациями Сухуми. Нашей группе были заказаны проекты бомбоубежищ в Сухуми: маленького во дворе обкома и большого в городе; мужчины из группы выезжали на работу по устройству противотанковых сооружений на Мюссерском перевале.

В связи с постройкой бомбоубежищ мне пришлось познакомиться с абхазскими властями в Сухуми: с первым секретарем обкома, с секретарем по транспорту и другими обкомовскими сотрудниками. Меня забавляли их вопросы о том, где безопаснее всего находиться в бомбоубежище в случае воздушного налета, а приказ первого секретаря — не принимать никого в течение часа, пока я была в кабинете, — меня просто рассмешил. Подумать только, сухумские власти прекращают на час функционировать! Были и предложения не уезжать сразу же в Новый Афон, а пойти в ресторан ужинать или в театр на спектакль. Я неизменно отказывалась, ссылаясь на то, что у меня нет с собой вечернего платья или что у меня больна мама или дочка. Особенно настойчив был секретарь по транспорту и однажды без моего приглашения приехал в Псырцху, я рассердилась, но Арут проявил неслыханное гостеприимство. Как простой человек, он любил начальство и радовался, если к нему приходил начальник милиции или приезжало какое-то начальство из Гудаут. А тут обкомовская машина из Сухуми! Такой почет для Арута! Сейчас же были зарезаны куры, приготовлено сациви и накрыт стол со всеми припасами и вином. Мне пришлось принять участие в этом застолье, но уж в следующие разы, как только Арут издали видел подъезжающую обкомовскую машину и говорил об этом мне, я хватала книгу и убегала в кукурузу, где можно было отсидеться до ухода незваных гостей. А иногда пробиралась к соседке Шушане и отсиживалась у нее.

Обстановка на фронтах становилась всё тревожнее. Немцы подошли к Туапсе на расстояние восьми километров, но, кроме того, нависли над нами в горах. Наши войска отступали. Иногда на полу моей комнаты ночевало по нескольку солдат. Однажды утром Арут показал мне на дом абхазца, расположенный напротив нашего. Деревянная пятиконечная звезда, украшавшая фронтон дома, была ночью снята, на ее месте остался только след более светлого дерева. Значит, готовились к приходу немцев. Арут тогда сказал: «Ничего не бойся: я уведу всех в лес в горы. Знаю такие места, куда ни один немец не доберется. Там и отсидимся, пока наши снова не придут». Простой, почти неграмотный человек Арут не верил в то, что нашу страну можно завоевать надолго. Не верили в это и мы в нашей группе. И все же я однажды пошла к начальнику управления железной дороги Александру Тиграновичу Цатурову посоветоваться, как нам быть. Кроме мамы и Лиды, на моей ответственности были еще оставшиеся сотрудники проектной группы тоже с семьями. Цатуров мне тогда сказал, показывая на свой стол: «У меня под сукном лежит приказ Кагановича, чтобы в случае опасности эвакуироваться в Иран. Весь транспорт в нашем распоряжении».

Немцев в горах скоро разгромили отряды добровольцев из местного населения под командованием военных. А когда наши строители закончили железную дорогу в обход тоннелей и по ней пошли первые поезда с военным снаряжением, немцев отогнали от Туапсе. Радость военных по поводу постройки этой железной дороги была велика. Митинг закончился объятиями и поцелуями, подбрасыванием строителей в воздух.

Дорога, конечно, была аховая. Овраги пересекались в основном на шпальных клетках[41], оползневые участки требовали ежедневной подсыпки гравия под шпалы, который тут же сползал в море. Этот сизифов труд выполняли рабочие из штрафников, которых не посылали на фронт — не доверяли им.

Обстановка в Новом Афоне и настроение людей улучшились, военные сводки стали обнадеживающими. Живя у Арута, я часто думала, что если Бабеля освободят и не разрешат ему жить в Москве, то будет очень хорошо поселиться ему здесь, в этом саду с увитой виноградом беседкой и роскошным видом на море.

В Абхазии мы не голодали, хотя с продуктами, особенно с хлебом и мясом, было плоховато. Зимой Арут иногда заявлял: «Хочу мяса!» И тогда надевал на ноги специальную обувь, которую я называла мокасинами, — мягкую, без твердой подошвы, сшитую умельцами из прочной кожи, надевал на спину сумку, на плечо охотничье ружье и уходил в горы. Пропадал два-три дня, но без добычи не возвращался. Если ему не удавалось убить козу, что случалось редко, так как Арут считался лучшим охотником среди местного населения, то он покупал у пастухов барашка.

Придя домой, сейчас же подвешивал тушу, снимал шкуру и очищал. Один большой кусок мяса посылал одному соседу, другой такой же большой — другому соседу, а из остального мяса устраивал пир и созывал гостей. Приготовлением блюд всегда занималась Оля, и ей всегда помогала моя мама. Из вырезки жарился шашлык на металлических шампурах, а из остального мяса готовилось жаркое с ореховой подливой, сациви и гуляш с подливой из помидоров. Виноградное вино было в доме Арута всегда, хотя сам он его не приготовлял, а покупал или брал из родительского дома, где жила его мать, брат Самуэль с семьей и младшая сестра Варсеник.

Арут с гостями пировали всю ночь, и даже на другой день гости расходились не сразу. Мы все тоже принимали участие в застолье, но только в самом начале, потом мама уходила укладывать Лиду, а затем уходила и я, поскольку мне надо было рано вставать на работу. И только Оля обслуживала гостей всю ночь. Ели Арут и гости обычно руками, без вилок и ножей, но делали это с таким изяществом, что можно было залюбоваться.

На другой день Арут говорил нам, что наелся мяса, и мог уже обходиться без него месяц и больше, пока снова не заявлял: «Хочу мяса!» И всё повторялось. И однажды мне пришло в голову, что Арут — настоящий Гайавата из поэмы Генри Лонгфелло «Песнь о Гайавате», и это сравнение не оставляло меня. Застолье Арут очень любил. Вина было всегда много, но я никогда не видела его пьяным: тоже, наверное, знал какой-нибудь секрет, как не пьянеть. Летом Арут мяса почти не ел, а если бывали гости, то им готовили кур или подавали жареных перепелов. Осенью, когда на поля прилетали перепела, Арут сажал на рукав ястреба и отправлялся в поле. Приносил по сто и больше перепелов, и Оля с моей мамой, а иногда и я, если была дома, общипывали их, потрошили и жарили распластав, как жарят цыплят табака. Хорошо прожаренные перепела укладывались в посуду слоями, заливались собственным жиром и в таком виде могли храниться всю зиму. И если Арут на другой день и на третий снова приносил сотни перепелов, то мы уже все молили его о пощаде.