Шведский всадник. Парикмахер Тюрлюпэ. Маркиз Де Боливар. Рождение антихриста. Рассказы - Лео Перуц

— Замолчи или говори по-французски! — предупредил Эглофштейн, потому что двое драгун вошли в комнату, чтобы подтереть пол.

— Может, мне еще и волосы надо мыть лавандовым мылом, мусье фанфарон? — засмеялся Брокендорф. — Может, мне по балам да ассамблеям таскаться, как ты, и лизать там лапки бабенкам?

— Ну, а ты-то, — напустился на него Донон, — ты лучше просидишь все вечера в деревенском кабаке, проболтаешь с крестьянами, чтобы они тебя пивом угощали!

— И этот хочет считаться офицером! — кричал опять Гюнтер.

— Замолчите! — Эглофштейн испуганно оглядывался на рядовых, которые прибирали комнату, — Вы хотите, чтобы ваша дурацкая перебранка была у всех на слуху и дошла до полковника?

— Так они не понимают по-французски, — возразил Гюнтер, переходя на этот язык, и опять обратился в Брокендорфу: — Разве не ты в Дармштадте у «Пейсатого еврея» дрался вожжами и палкой на манер уличных сорванцов? Это срам для полка!

— Но ты застал меня в объятиях твоей любимой, паренек, верь мне или не верь, да только войти не смел! — отрезал Брокендорф, очень довольный собой. — Можешь раскрывать пасть как угодно, но это я лежал тогда в постели Франсуазы-Марии, а ты стоял внизу под снегом и попусту бросал камушки в ее окно!

— У гостиничных шлюх ты лежал, со сбродом в бардаках, а не у нее! злобно зарычал Гюнтер.

— Брокендорф! — нахмурясь, вмешался Эглофштейн. — Черт тебя побери! Я думаю, это, верно, я, а не Гюнтер кидал камушки в окно…

Но Брокендорф не слушал его.

— Ты кидал камушки в ее окно, мы хорошо слышали их. И я подошел к ее постели и сказал: «Послушай, ведь это Гюнтер подает тебе знаки». А она положила голову на руки и засмеялась: «Мальчишка, глупый малыш, он так неловок, не знает, куда девать свои руки и ноги, когда он со мной…»

Голос у Брокендорфа был грубый — словно скрипело тележное колесо по дощатому мосту. Но мы слушали — и наш гнев испарялся, мы смотрели на него, а слышали из его похабной пасти веселый смех Франсуазы-Марии.

— Да, я подумал, будто полковник дома, когда заметил тени в окне, вспоминал Эглофштейн, грустно понурив голову. — Знай я, что там ты, Брокендорф, я взбежал бы наверх и выкинул тебя из окна в снег. Но все это прошло, и любовь проходит, словно жар лихорадки… Но Брокендорф еще не разделался с Гюнтером.

— Она часто смеялась и говорила: глупый малыш, мальчишка, он хочет, чтобы я приходила к нему в комнату, а знаешь, где он живет? На заднем дворе, над курятником и под голубятней, и чтобы я к нему туда ходила?

Это были насмешки Франсуазы-Мари и, капитан хотел ими досадить нам, но уже никто из нас не чувствовал гнева, мы слушали, и нам чудилось, будто любимая еще раз заговорила с нами — устами этого пьяницы.

— Эх, братья, я каюсь, что мы отнимали жену у полковника… проговорил вдруг Донон, которого вино всегда настраивало на печальный и филантропический лад.

— А, да я знаю, брат, знаю: ты часто писал ей любовные письма, наполненные всяким цицеронством, так что мне приходилось переводить ей, пока мы отдыхали после ласк! — насмехался Брокендорф.

— Тише, не так громко! Если это дойдет до ушей полковника — мы все пропали! — боязливо предостерег Донон.

— Что, у тебя stridor dentium[56], братец, правда ведь? А это — плохая болезнь, от нее бывает еще и сырость в штанах! А мне все полковники и генералы не страшнее пустых желудей!

— Нет, я вправду жалею, что я это делал, — пожаловался Донон. — Вот мы сидим теперь, все пятеро, и ничего у нас не осталось от того времени, кроме отвращения, ревности и злобы…

Он опустил голову на руки, и вино начало философствовать из его уст:

— Справедливость и несправедливость, братья, это две разные лошади, каждая ходит своим особым шагом. Но иногда мне кажется, будто я вижу кулак, который держит вожжи обеих и заставляет их вместе пахать земную ниву. Не знаю, как мне его назвать… Загадочной волей, которая сделала нас такими далекими для себя? Судьбой, или случаем, или вечным законом звезд?..

— Мы, испанцы, называем эту волю Богом, — неожиданно прозвучал из угла чужой голос.

Мы испуганно переглянулись: оба драгуна уже ушли, их метлы и швабры стояли у стены. А испанский погонщик мулов, пришедший с багажом де Салиньяка, пристроился в углу, кутаясь в свой широкий коричневый плащ, и перебирал четки. Слабый свет лучины падал на его красное, довольно уродливое лицо, толстые губы непрерывно шевелились в молитве. На полу возле себя он разложил узелок из плохонького холста с луком и хлебом.

Я думаю, сперва мы были просто удивлены тем, что этот убогий испанец вдруг вставил в наш разговор свои простые слова. Но тут же мы поняли, что произошло…

Этот человек подслушал нашу тайну, то, что каждый из нас целый год так заботливо скрывал, — что Франсуаза-Мария, жена полкового командира, была нашей возлюбленной, — это вмиг вышло наружу, и мы были теперь в руках этого жалкого испанца. Мне показалось, будто я уже вижу искаженное яростью бородатое лицо полковника прямо перед собою… Час разоблачения и позора, которого мы боялись уже целый год, теперь настал.

Мы стояли молча, растерянные и испуганные, и так прошло несколько минут. Мой хмель вмиг испарился, словно я и не пил ни капли вина; только голова болела, а сердце переполнила безнадежная тоска. С улицы слышался вой собаки. И чудилось, будто эти далекие завывания рвутся из моего горла, будто это мой собственный голос оплакивает мою жизнь где-то там, за снежной вьюгой…

Наконец Эглофштейн первым овладел собой. Он выпрямился, вскочил и подошел к испанцу с грозным видом, сжимая в руке хлыст.

— Ты все время сидел здесь? Что ты сидишь и подслушиваешь?!

— Я жду, сеньор военный, как мне приказано…

— Ты знаешь французский?

— Совсем немного слов, сеньор! — растерянно выдавил погонщик мулов. Моя жена родом из города Байонны, я немного научился от нее. Sacre chien[57], вот я запомнил. Sacre matin, gaillard, petit gaillard, bon garson, vive la nation[58] — вот, пожалуй и все…

— Кончай свою литанию! — заорал Гюнтер. — Ты шпион, ты пробрался сюда, чтобы что-то разнюхать!

— Нет, я никакой не шпион! — защищался погонщик. — О, святая Матерь Божья, я только показал дорогу вашему офицеру и нес ему вещевой мешок, больше ничего. Спросите брата-сборщика из монастыря барнабитов, спросите почтенного капеллана der Erenuta de Nuestra Senora, отца Перико, они оба знают меня, сеньор военный…

— К дьяволу твоих попов и всю поповщину! — загремел Брокендорф. Заткнись, пока тебя не спросят, шпион!

Испанец умолк и выплюнул на пол непрожеванный кусочек хлеба с луком. Он переводил беспокойный взгляд с одного на другого, но встречал только мрачные, неумолимые взгляды, ни у кого он не увидел милосердия.