Андрей Битов: Мираж сюжета - Максим Александрович Гуреев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Я уверена, что наша острая и страшная история осталась в пережитом вчера. Нет слов, чтоб точно выразить долгий мучительный страх и ту бездну усилий, которые тому сопутствовали, – после этих слов мать вставала из-за стола и выходила из комнаты.
Андрей оставался один.
Ярость постепенно проходила, и он начинал понимать, что эти разговоры пришли из прежней жизни, из 1950-х годов, когда он поступал в институт, не мог учиться, переживал первую любовь, сходил с ума, потом уходил в армию, служил у черта на рогах, возвращался, восстанавливался в Горном и не понимал, зачем он это делает.
Но почему именно сейчас, осенью 2006 года, эти слова зазвучали вновь?
Особенно – говори с людьми об их горестях, свои увидишь объективнее.
Он ни с кем не хотел говорить и никого не хотел видеть.
Только и оставалось, что повторять про себя (затверженное, кажется, раз и навсегда) «порядок из хаоса», «порядок из хаоса».
Впрочем, с каждым повтором грохот от произносимых в голове слов все более нарастал и в конце концов становился совершенно невыносимым.
Битов просыпался.
С улицы доносился грохот строительной техники.
Подходил к окну, расшторивал его и становился свидетелем того, как несколько экскаваторных ковшей подцепляли львов и обрушивали их вниз. Свирепые морды падали на асфальт, не отводя при этом своих зверских взглядов от наблюдавшего за их низвержением Битова.
Земля содрогалась.
Ревели моторы.
Пахло дизельным выхлопом.
Дом 1902 года постройки постепенно исчезал в клубах строительной пыли, что поднимались до неба.
Все это напоминало бомбежку города в 1941 году.
А еще был этот нестерпимый грохот, лязг, хрип, от которого было невозможно спрятаться, укрыться, он проникал везде, он и был хаосом, о котором говорила Ольга Алексеевна.
«Нужно носить в себе еще хаос, чтобы быть в состоянии родить танцующую звезду», – утверждал Фридрих Ницше. Хаос – синоним ада кромешного, из которого человек, рожденный во грехе, и строит свою философию.
Танцующая же в небе звезда восходит в небе над Вифлеемом, а танец ее прообразует безумные метания созданного по образу и подобию Божию человека, не ведающего, что ему делать со своей свободой, ошибочно именуемой им безнаказанностью и вседозволенностью.
По мысли сумрачного германского философа из Веймара, человек состоит из хаоса и смерти, которые в той или иной мере ведут к упорядочиванию его бытования, потому что бесконечны и конечны одновременно.
Бесконечны, потому что их нельзя перенести.
Конечны, потому что жизнь конечна.
26 сентября 2006 года в возрасте 54 лет умерла Наталья Михайловна Герасимова.
Читаем у Битова: «Наталья была от природы талантлива и красива, что оставляло мало места амбициям, необходимым для карьеры. Она легко, как взгляды рождала идеи и проекты, не замечая, как из раздает. Когда ее не стало, тут же всем стало понятно, кого мы потеряли… И когда бы я ни оказался на ее могиле на Сиверской, всегда находил свежие цветы, которые она так любила и так умела с ними обращаться: они у нее не увядали, не увядают и сейчас. Всегда кто-то только что был до меня на могиле. Ученики. Те, кто что-то понял в филологии именно благодаря ей».
А ведь и он в годы юности мечтал стать филологом (вспоминается несостоявшийся ИНЯЗ).
Конечно, совсем другое дело Левушка Одоевцев и его сын Игорь – филологи до мозга костей, так сказать. Кстати, не следует забывать и о М. М. Митишатьеве с его «детективной» диссертацией!
Перед нами своего рода сублимация авторской мечты, и как следствие – филологический роман о доме Пушкина, филологическая жизнь, филологическая смерть и филологическое послесмертие.
Битов пишет: «Опыт воображения, то есть представления жизни без себя, без нас, может оказаться опытом послесмертия, который каждому дано познать лишь в одиночку. Воображение – столь же бессмертная часть нашего существования, как сама смерть. Каждый из нас познает, приобретает опыт послесмертия внутри жизни точно так, как получает с рождением память предшествовавших – самой жизни и человечества – генетически. И если мы люди, то не нарезаны на слепые отрезки жизни и смерти…, а содержим всю череду смертей до своего рождения, как и всю череду последующих рождений в своем послесмертии. И если это не дурная бесконечность…, то единственно осмысляемый нами отрезок может быть от акта Творения до Страшного Суда, который не так уж страшен после пережитого, потому что вполне заслужен. То есть – до Воскресения».
Этот отрезок «до» называется Страстная седмица – от Входа Господня в Иерусалим (Вербного воскресенья) до Пасхи, от станции метро Площадь Восстания, построенной в 1955 году на месте Входнеиерусалимской церкви на Невском, до снесенного в 2006 году доходного дома напротив, до смерти Наташи Герасимовой.
Этот отрезок жизни занимает дом, в котором Битов живет в Петербурге.
Он ходит по комнате, затем садится к столу и записывает: «Проблемы так называемого “Каменноостровского (Страстного) цикла”, вобравшего в себя наиболее значительные лирические стихотворения последнего года жизни А. С. Пушкина, мучают воображение исследователей на протяжении последних десятилетий».
Воображение автора измучено совершенно.
Гул истории, или семинар Битова
Все мы получаем свое – и в этом самое страшное…
Андрей Битов
В 1986 году Битова расконвоировали в очередной раз.
Скандал с публикацией «Пушкинского дома» и «Метро́поля» в «Ардисе» был исчерпан, наступила перестройка.
«Все то, о чем мы так долго мечтали» (была такая игровая картина режиссера Рудольфа Фрунтова в середине 1990-х) свершилось.
Издательства «Советский писатель», «Известия», «Правда», «Советская Россия» возобновили публикации Битова.
Писатель стал «выездным» – Нью-Йорк и Принстон, Мюнхен и Берлин, Париж и Стокгольм, выступления с лекциями, проведение семинаров, участие в международных книжных ярмарках и конференциях. Более того, он был вновь допущен к начинающим литераторам на предмет их воспитания и дележа (не вполне удачное, но в полной мере передающее суть слово) с ними азами писательского мастерства.
Дело в том, что в конце 1970-х Битов уже вел семинары прозы при журнале «Юность», но был уволен после метропольской истории. Семинарист той поры, прозаик, редактор Леонид Владленович Бахнов вспоминал: «Андрею Георгиевичу, кажется… было не слишком до нас, особенно во время последних занятий, пришедших на пик истории с “Метро́полем”. Однако он умел завораживать. Начинал с банальных вроде бы истин, потом обескураживал парадоксом, покажется мало – еще одним, а дальше, подчинив себе публику, наматывал и наматывал круги на какую-нибудь тему, при этом не могу поручиться, что тема
