В горах долго светает - Владимир Степанович Возовиков

— Чего, земляк, приглядываешься? Соседи не нравятся?

К Васильеву подошел сержант, водитель головного горючевоза. Машины эти из другого подразделения, с сержантом он не был знаком. — У тебя огоньком нельзя разжиться? Что-то моя артиллерия не высекает. — Сержант пощелкал зажигалкой.

Васильев не курил, но спички держал в кармане. Подавая сержанту, слегка подначил:

— Я слыхал, на керосинки сажают только некурящих.

— На керосинки, браток, сажают асов, а где их столько-то некурящих асов наберешься? — парировал сержант, выпуская дымок. — Я, однако, займу у тебя пяток серянок.

— Хоть все бери. С вами, глядишь, и без спичек огня хватит на всех.

— Э, землячок, да ты и правда зажурился. Не нравится мне это — как бы от твоего соседства мой керосин не прокис, а он и без того добре полыхает.

— Это точно, — усмехнулся Васильев. — Вы слыхали про Кур Шагала? Говорят, мастер дорожных погромов, и опять где-то тут ошивается.

— Слыхали, как не слыхать. — Лицо сержанта стало серьезным. — Нас тоже инструктируют, земляк. Сам-то откуда?

— С Красноярского края.

— Тю! Да мы и вправду земляки: ты — с Красноярского, я — с Краснодарского. Давай-ка спросим камрадов об этом бандюге, может, они чего лишнего знают? — Он помахал рукой афганским водителям, которые в ожидании выступления тоже вышли из машин и что-то оживленно обсуждали. — Эй, рафик, ступай к нам, покурим!

Подошел усатый худощавый афганец, спросил:

— Как дела, командор?

— Дела отличные. Закуривай, брат... Далеко собрался?

— Газни. — Афганец взял сигарету, прикурил от спички сержанта.

— Не близко. Не боишься, что душманы подстрелят дорогой? Или машину с грузом отнимут?

— Боимся, командор. Душман — плохо. Танк — хорошо! — Он улыбнулся, указал взглядом на замыкающие бронетранспортеры. — Жить нада, командор. Работать. Чай возим, сахар, мука, мануфактура. Обратно — хлопок, каракульча, кишмиш. Жить нада.

— Да, брат, жить — это работать, а не воевать.

— Война — плохо, душман — плохо, работа — хорошо.

— Ты, рафик, случаем, об этом Кур Шагале не слыхал нового? Кто он такой?

— Шагаль Кур? — На лицо афганца набежала тень. — Душман, шакаль. Такой шакаль. — Афганец прикрыл один глаз рукой.

— Понятно: шакал одноглазый.

— Нет одноглазый. Такой. — Жмуря один глаз, усач зверски перекосил лицо. Васильев и сержант рассмеялись.

— Теперь совсем понятно: кривой шакал. Так?

— Так: Кур Шагаль — Кривой Шакаль.

— Народ метит не в бровь, а в глаз. Шакал-то, выходит, битый. Только ведь битый хуже — он хитрее.

— Хитрый шакаль — плохо.

— Ничего, браток, у нас говорят: на хитрого — инструмент с винтом.

— Хитрый — плохо. — Усач вздохнул. — Инструмент с винтом — хорошо.

Водители и зенитчики в кузове громко расхохотались, афганец тоже смеялся, посвечивая зубами. От головы колонны передали сигнал: всем занять места в машинах и приготовиться к движению. В кабину рядом с Васильевым сел командир автовзвода лейтенант Лушин. Он тоже в бронежилете и стальной каске, автомат с примкнутым магазином положил на колени.

— Кажется, трогаем, наконец. Саперы дали «добро». — Кивнул на зенитку: — Крыша-то у нас ничего, а вот спина в керосине. Ну, да не привыкать...

Васильев молча включил зажигание, завел двигатель. Лейтенант, конечно, не случайно сел к нему — машина замыкающая в их роте. Тронулась колонна, постепенно набирая скорость и растягиваясь в движении. На щебнистой дороге пыли немного, видимость хорошая. Так бы до конца!.. Скоро втянулись в сопки предгорья. Долины по-прежнему в темной зелени апельсиновых и гранатовых рощ, мелькают бахчи и виноградники, почти непрерывно по обеим сторонам тянутся высокие дувалы. Мелкие кишлаки вблизи дорог кажутся вымершими. Зато первое большое селение на пути бойкостью напомнило город: спешат дехкане, погоняя нагруженных осликов, — на государственных пунктах идет закупка зерна, сушеных фруктов и винограда, шерсти и шкур; уступая дорогу колонне, жмутся к обочине грузовики и легковые автомобили; люди толпятся возле дуканов, обсуждая новости, здесь же снуют торговцы-мальчишки с пакетами и свертками. Лишь седобородые аксакалы недвижно восседают на широких лавочках у дорог, с полной невозмутимостью созерцая волнующуюся жизнь. Когда проезжали мимо одной такой «скульптурной группы», лейтенант спросил:

— Ты задавался вопросом, Виктор Сергеич, о чем целыми днями размышляют эти белые бороды?

— Бойцы вспоминают минувшие дни...

Лейтенант покачал головой:

— Раньше я тоже так думал. Теперь сомневаюсь. Может, они и вспоминают, но все же больше следят. Жизнь изучают, молодых судят, нас — тоже. И делают выводы. Не только для самих себя... Знаешь, было время — наш лагерь обстреливали из окрестных кишлаков. Не часто, не сильно, а все же досаждали. То среди ночи из пулемета чесанут, а то и мину запустят. Ихние власти расследовали каждый случай, да толку не было. Жители твердят одно: ночью-де приходят неизвестные люди, стреляют и сразу скрываются в горах. Начальнику местного царандоя это надоело, он и посоветовал: если снова откроют огонь — отвечайте из всех стволов. Легко сказать: отвечайте! По ночному-то кишлаку! Пуля — дура, снаряд — еще дурнее: как раз попадешь не в душмана, а в женщину или ребенка. Не того ли контра добивается? Вот тут нашего командира осенило. Пригласили мы в гости всех местных аксакалов. Жизнь нашу показали, угостили обедом, за чаем рассказали, как работаем, какие грузы возим для их страны, фильм прокрутили. Так вот, с того дня — ни единого выстрела по нашему расположению. Афганцы говорят: теперь душман не смеет и показаться в ближних кишлаках. Так что эти седые «бойцы» — сила реальная...

Дорога вывела в просторную долину, справа, навстречу колонне, в сером песчано-галечном русле стремительно бежала река, то сверкая под солнцем гладкой зеленоватой бирюзой, то бугрясь и кипя белыми бурунами на порогах. Тут и там лепились к склонам гор человеческие жилища. По дорогам и тропам спокойно двигались люди, вьючные ослики и арбы. Край мог показаться уютным и мирным, если бы не остовы обгорелых и разбитых машин у обочин да не красные, зеленые и синие лоскуты на палках и железных штырях — памятные знаки о тех, кто погиб на этой дороге от душманских мин и пуль. Каждое мгновение Васильев чувствовал бедром жесткую коробку лежащего на сидении автомата.

Речка отступила вправо, за небольшой хребет, дорога побежала горной падью, постепенно поднимаясь вверх, как бы оплетая гигантское тело хребта. Крутизна его росла на глазах, слева над дорогой отвесно вверх уходила