Жить, чтобы рассказывать о жизни - Габриэль Маркес

Все мы были воспитаны в карибской культуре гамаков и рогожи на полу, служивших кроватями, насколько хватало места. На верхнем этаже жил дядя Эрмохенес Соль, родной брат моего отца, со своим сыном Карлосом Мартинесом Симааном. Дом был тесноват для такого количества, но плата за наем была умеренной из-за торговых отношений дяди с владелицей дома, о которой мы только знали, что она была очень богата и что ее звали Пепа. Семья, с неумолимым даром к шуткам, не медля нашла ему прекрасное направление, сочинив на мотив куплета: «Дом Пепы в ногах у Попы». Появление детей для меня таинственное воспоминание. Город наполовину погрузился в сумерки, и мы пытались приготовить дом во мраке, чтобы уложить детей. С моими старшими братьями и сестрами мы узнавали друг друга по голосам, но младшие изменились настолько с моего последнего приезда, что их огромные и грустные глаза меня пугали при свете свечей. Беспорядок из сундуков, тюков и подвешенных гамаков в темноте я переживал как домашнее 9 апреля. Тем не менее самое большое впечатление я испытал, когда пытался тащить длинный мешок без формы, который выскальзывал из рук. Это были останки моей бабушки Транкилины, которые моя мать выкопала и привезла, чтобы похоронить в оссуарии Сан Педро Клавер, где находятся останки моего отца и тети Эльвиры Каррильо в одном склепе.

Мой дядя был спасителем в тех экстремальных обстоятельствах. Его назначили генеральным секретарем Ведомственной полиции в Картахене, и его первым радикальным распоряжением было открыть бюрократическую брешь, чтобы спасти семью. Включая меня, сбитого с истинного политического пути, с репутацией коммуниста, которую я заработал не из-за моей идеологии, а благодаря манере одеваться. Рабочие места были для всех. Отцу дали административную должность, но без политической ответственности. Моего родного брата Луиса Энрике назначили детективом, а мне досталось теплое местечко в службах всеобщей переписи, на которой настаивало правительство консерваторов, возможно, чтобы иметь хоть какое-то представление о том, сколько врагов осталось в живых. Моральная сторона службы была более опасной для меня, чем политическая сторона, потому что я получал зарплату каждые две недели, и я не мог позволить себе смотреть в сторону оставшейся части месяца, чтобы избежать вопросов. Официальным оправданием не только для меня, но и для более сотен служащих было, что они находятся по делам за городом.

Кафе «Мока», напротив офисов всеобщей переписи, было до отказа наполнено фальшивыми чиновниками из соседних городов, которые приезжали, только чтобы получить зарплату. У меня не было ни одного сентимо для личного пользования в то время, пока я подписывал платежную ведомость, потому что моя зарплата была значительной и шла полностью в домашний бюджет. Между тем отец постарался записать меня на юридический факультет и столкнулся лицом к лицу с правдой, которую я скрыл от него. Единственно факт, что он об этом узнал, сделал меня таким счастливым, словно мне вручили диплом. Моя радость была еще более заслуженной, потому что посреди стольких препятствий и шума я наконец нашел время и место закончить роман.

Мой приход в «Эль Универсаль» был для меня словно возвращением домой. Было шесть часов вечера, самое оживленное время, и внезапная тишина у линотипов и печатных машинок, которую вызвал мой приход, подкатила комом к горлу. Маэстро Сабале с его индейской шевелюрой не понадобилось и минуты. Словно я и не уходил, он попросил меня о любезности написать заметку, с которой запаздывали. Моя машинка была занята одним первородящим подростком, который сорвался в безрассудной спешке, чтобы уступить мне место. Первое, что меня застало врасплох, была сложность анонимной заметки с издательской осторожностью после примерно двух лет бесчинств в «Ла Хирафе». Я написал уже почти целый лист бумаги, когда ко мне подошел главный редактор Лопес Эскауриаса. Его британское хладнокровие было банальностью на дружеских вечеринках и политических карикатурах, и на меня произвел впечатление его румянец радости, когда он приветствовал меня объятием. Когда я закончил заметку, Сабала ждал меня с листочком бумаги, где главный редактор сделал подсчеты, чтобы предложить мне зарплату сто двадцать песо в месяц за издательские заметки. Меня настолько поразила цифра, небывалая по сроку и месту, что я даже не ответил и не поблагодарил, но сел писать еще две заметки, опьяненный ощущением, что Земля действительно вращается вокруг Солнца.

Я как будто снова вернулся к истокам. Все те же темы, исправленные терпимым красным карандашом маэстро Сабалы, уменьшенные все той же цензурой, побежденной безжалостными хитростями редакции, все те же полуночные бифштексы из конины с ломтиками жареного банана в «Ла Куеве». И все та же тема, навести порядок в мире, обсуждаемая на бульваре де лос Мартирес до самого рассвета. Рохас Эрнандо провел один год, продавая картины, чтобы переехать куда-нибудь, пока не женился на Росе Исабель, великой, и не уехал в Боготу. В конце вечера я садился писать заметку «Ла Хирафу», которую отправлял в «Эль Эральдо» единственным современным способом в то время, каким была обыкновенная почта, и с очень малыми пропусками из-за чрезвычайных обстоятельств, вплоть до уплаты долга.

Жизнь в полной семье, в условиях опасностей, — это сфера не памяти, а воображения. Родители спали в спальне на нижнем этаже с несколькими младшими детьми. Четыре сестры уже чувствовали право иметь каждая свою спальню. В третьей спали Эрнандо и Альфредо Рикардо, под заботой Хайме, который их поддерживал в состоянии внимания своими философскими и математическими проповедями.

Четырнадцатилетняя Рита занималась до полуночи у входной двери под светом от общественного столба, чтобы сэкономить свет дома. Она заучивала уроки наизусть, декламируя вслух изящно и с хорошей дикцией, которой владеет до сих пор. Многие странности в моих книгах происходят из ее упражнений, как «мулица идет на мельницу» и «шоколад у мальчишки из мальчишечьей качучи» и «колдун колдует на компоте». Дом становился более живым и особенно человеческим после полуночи, по мере того как кто-то шел на кухню попить воды или в туалет для неотложных жидких или твердых нужд, или вешал скрещенные гамаки на различных уровнях в коридорах. Я жил на втором этаже с Густаво и Луисом Энрике, а дядя и его сын размещались в их семейном доме, позже, с Хайме, подвергнутым наказанию за безапелляционный тон после девяти вечера. Однажды утром нас разбудил неумолкающий рев заблудившегося барашка. Густаво сказал отчаянно: — Он похож на маяк.

Я о нем никогда не забыл, потому что ловил на лету в реальной жизни материал для предстоящего романа.

Это был самый оживленный из многих домов в Картахене, которые приходили в упадок одновременно с запасами семьи. Ища более дешевые районы, мы опустились до уровня дома в Ториле, где по ночам появлялся призрак одной женщины. Мне повезло не побывать там, но даже свидетельства родителей, братьев и сестер вызывали у меня такой ужас, словно я там был. В первую ночь мои родители спали на диване в зале и видели призрак дамы, которая прошла, не глядя на них, из одной спальни в другую, в одежде в красный цветочек и с короткими волосами, схваченными за ушами цветными бантами. Моя мать описывала ее до пятнышек на одежде и модели ее обуви. Отец отрицал, что видел ее, чтобы не волновать еще больше супругу и не пугать детей, но непринужденность, с которой призрак передвигался по дому с сумерек, не позволял игнорировать его. Моя сестра Марго одним ранним утром видела ее над своей кроватью, рассматривавшую сестру пристальным взглядом. Но то, что больше всего ее впечатлило, это ужас быть увиденной из другой жизни.

В воскресенье, на выходе с мессы, одна соседка говорила моей матери, что в том доме никто не жил уже много лет из-за наглой выходки женщины-призрака, которая однажды появилась в столовой средь бела дня, когда семья обедала. На следующий день мать вышла с двумя младшими на поиски дома для переезда и нашла его за четыре часа. Тем не менее стоило работы изгнать из голов большинства братьев и сестер мысль о том, что призрак покойницы переехал с ними.

В доме у подножия Попы, несмотря на достаточное количество времени, которое было в моем распоряжении, желание писать забирало меня настолько, что дни мне казались короткими. Там появился вновь Рамиро де ла Эсприэлья со своим дипломом доктора права, политизированный, как никогда, и воодушевленный чтением новых романов. Особенно «Шкуры» Курцио Малапарте, которая превратилась в том году в ключевую книгу моего поколения. Эффективность прозы, яркость разума и жестокое понимание современной истории захватили нас до рассвета. Однако время нам доказало, что Малапарте было предназначено стать полезным примером различных достоинств, к которым я стремился, но в конце концов его образ распался. С Альбером Камю в то же время случилось все наоборот.