Жить, чтобы рассказывать о жизни - Габриэль Маркес

— Отличная должность, — объяснил он, — там нужно только присутствовать каждые две недели, чтобы получать зарплату.

Это было слишком для того, чтобы я мог переварить. Со сжатыми зубами я ему выдвинул несколько недомолвок, которые были приготовлены для неудачного финала. Я рассказал ему о моем долгом разговоре с матерью во время поездки в Аракатаку, от нее я никогда не получил ни одного ее толкования, но понял, что ее равнодушие к теме являлось лучшим ответом. Самым грустным было то, что я разыграл сложную партию, потому что она знала, что я не буду принят в университет, не сдав два предмета второго курса, три других третьего курса. Я это скрыл от семьи, чтобы избежать бесполезной ссоры, и даже не хотел себе представить, какой же будет реакция отца, если бы я рассказал ему это в тот вечер. В начале разговора я решил не уступать ни одной слабости сердца, потому что мне причиняло боль, что человеку столь доброму приходится все время видеть своих детей в состоянии поражения. В конце я подчинился простому правилу — попросить у него ночь помилования, чтобы подумать.

— Согласен, — сказал он, — но только в том случае, если ты не забудешь, что держишь в своих руках судьбу семьи.

Условие было лишним. Я так хорошо осознавал мою слабость, что когда попрощался с ним в последнем автобусе в семь часов вечера, я вынужден был невероятным усилием сдержаться и не уехать с ним на соседнем сиденье. Для меня было ясно, что круг замкнулся и что семья снова будет настолько бедной, что можно будет выжить только сообща. Ночь не была доброй для принятия решения. Полиция выселила силой несколько семей беженцев из глубины страны, которые разбили лагеря в парке Сан Николас, сбежав от террора в селе. Тем не менее спокойствие в кафе «Рома» было нерушимым. Испанские беженцы меня всегда спрашивали, что я знал о доне Рамоне Виньесе, и я всегда им говорил в шутку, что его письма содержали не новости из Испании, а тревожные вопросы о новостях в Барранкилье.

С тех пор как он умер, больше его не вспоминали, но его стул за столом так и оставался свободным. Один участник вечеринки поздравил меня с «Ла Хирафой» предыдущего дня, которая ему напомнила определенным образом наглый романтизм Марьано Хосе де Ларры, но я так и не узнал почему. Профессор Перес Доменеч спас меня из затруднительного положения одной из своих уместных фраз: «Я надеюсь, что вы дальше не последуете также дурному примеру застрелиться». Думаю, что он не сказал бы этого, если бы знал, до какой степени это могло быть верным той ночью. Через полчаса я отвел за руку Хермана Варгаса в глубь кафе «Джэпи». Как только нас обслужили, я ему сказал, что мне нужно срочно с ним посоветоваться. Он остановился на полпути с кружкой, которую едва пригубил, вылитый дон Рамон, и спросил меня, встревоженный:

— Куда ты уходишь?

Его проницательность меня впечатлила.

— Откуда ты знаешь, черт возьми? — спросил я его.

Он не знал, но предвидел это и думал, что мой отказ будет концом «Кроники» и серьезной безответственностью, которую я не прощу себе всю жизнь. Он дал мне понять, что это было бы близко к предательству, и ни у кого нет права больше, чем у него, сказать мне об этом. Никто не знал, что делать с «Кроникой», но все мы осознавали, что Альфонсо поддержал ее в переломный момент, включая большие инвестиции в ее возможности, так что мне никогда не удалось запретить Херману думать, что мой переезд станет смертельным приговором для журнала. Я уверен, что он, который все это понимал, знал, что мои причины были слишком веские, но он исполнил свой моральный долг, сказав мне то, что думал.

На следующий день, когда я зашел в «Кронику», Альваро Сепеда подал свой характерный знак раздражения, которое у него вызывали ссоры друзей. Без сомнения, он уже знал через Хермана о моем решении уйти, и его образцовая скромность спасла нас обоих от формальностей общих фраз.

— Какого черта? — сказал он мне. — Уехать в Картахену — это не то, что уехать в никуда. Идиотством было бы уехать в Нью-Йорк, как это случилось со мной, а здесь я в полном порядке.

Это был своего рода иносказательный ответ, из тех, что служили в случаях, как мой, чтобы перепрыгнуть желание заплакать. Именно поэтому меня удивило, что он предпочел впервые поговорить о проекте сделать кино в Колумбии. Весь остаток жизни мы мечтали о колумбийском кино. Он его затронул как косвенный способ оставить меня с какой-либо надеждой и остановился среди упрямой толпы и лавочек хлама улицы Сан Блас.

— Я уже сказал об этом Альфонсо! — крикнул он мне из окошка. — Чтобы он послал к черту журнал, и мы будем делать такой, как «Тайм».

Разговор с Альфонсо не был простым ни для меня, ни для него, потому что у нас было запоздалое просветление в последние примерно шесть месяцев, и мы оба страдали своего рода ментальным заиканием в сложных случаях. Я понял, что в одном из моих мальчишеских приступов ярости в печатном цеху я снял свое имя и свое звание со знамени «Кроники» как метафоры формального отречения, а когда буря прошла, я забыл их снова поставить на место. Никто не взял в толк раньше Хермана Варгаса, который через две недели обсудил это с Альфонсо. Для него это тоже было сюрпризом. Порфирио, руководитель печатного цеха, рассказал им, как произошла ссора, и они решили оставить все, как оно есть, пока я не сообщу о своих размышлениях. На свое несчастье, я забыл об этом полностью до того дня, когда Альфонсо и я пришли к согласию, что я уйду из «Кроники». Когда мы закончили, он попрощался со мной, умирая от смеха, с типичной своей шуткой, сильной, но неотразимой.

— Удача, — сказал он, — что мы даже не должны снимать твое имя с флага.

Только тогда в памяти ожил инцидент, как удар ножом, и земля убежала из-под ног, но не потому, что Альберто сказал это таким остроумным способом, а потому, что я забыл разъяснить ситуацию. Альфонсо, это было ожидаемо, объяснил мне все по-взрослому. Если и было одно-единственное зависшее оскорбление, то было бы недостойным оставлять его без точки над і.

Остальное сделает Альфонсо с Альваро и Херманом. и если надо будет спасти лодку для нас троих, я также смогу вернуться через два часа. Мы обсуждали это как крайний вариант на издательском совете, своего рода Божественном Провидении, который никогда у нас не проходил за столом из орехового дерева высоких решений.

Комментарии Альваро и Хермана придали мне смелости, чтобы уйти. Альфонсо понял мои доводы и принял их с облегчением, но никоим образом не дал понять, что «Кроника» могла закончиться с моим отречением. Наоборот, он советовал мне принимать трудности спокойно и успокаивал меня идеей постройки для газеты прочного основания в виде издательского совета, и он мне сообщит, когда произойдет нечто, что в действительности будет стоить того.

Это был первый признак для меня, что Альфонсо замыслил невероятную возможность, что «Кроника» закончится. Так и было, без мучения и славы, 28 июня, через пятьдесят восемь номеров за четырнадцать месяцев. Однако полвека спустя у меня есть впечатление, что этот журнал был важным событием в национальной журналистике. Не сохранилось полного собрания, а только первые шесть номеров и некоторые вырезки в каталанской библиотеке дона Района Винийеса.

Счастливой случайностью для меня было, что в доме, где я жил. решили поменять мебель в зале, и мне предложили ее по договорной цене. Накануне моего отъезда я уладил свои расчеты с «Эль Эральдо»: там согласились заплатить мне вперед за шесть месяцев за «Ла Хирафу». На часть от этой суммы я купил мебель «Майито» для нашего дома в Картахене, потому что знал, что семья не привезет мебель из Сукре и не имеет никакого способа купить другую. Я не могу опустить то, что после более пятидесяти лет использования она хорошо сохранилась, потому что благодарная мать не разрешила ее продавать.

Через неделю после посещения отца я переехал в Картахену с единственным грузом — мебелью, и тем немногим еще, что было надето на мне. В отличие от первого раза я знал, как сделать все, что было необходимо, знал обо всем, что было нужно в Картахене, и желал всем сердцем, чтобы семье было хорошо, а чтобы мне было плохо, в наказание за отсутствие характера. Дом находился в хорошем месте района Попа, в тени исторического монастыря, который, казалось, вот-вот упадет. Четыре спальни и две ванные комнаты на нижнем этаже были оставлены для родителей и одиннадцати детей, включая меня, старшего, почти двадцати шести лет от роду, и Элихио, младшего, пяти лет.

Все мы были воспитаны в карибской культуре гамаков и рогожи на полу, служивших кроватями, насколько хватало места. На верхнем этаже жил дядя Эрмохенес Соль, родной брат моего отца, со своим сыном Карлосом Мартинесом Симааном. Дом был тесноват для такого количества, но плата за наем была умеренной из-за торговых отношений дяди с владелицей дома, о которой мы только знали, что она была очень богата и что ее звали Пепа. Семья, с неумолимым даром к шуткам, не медля нашла ему прекрасное направление, сочинив на мотив куплета: «Дом Пепы в ногах у Попы». Появление детей для меня таинственное воспоминание. Город наполовину погрузился в сумерки, и мы пытались приготовить дом во мраке, чтобы уложить детей. С моими старшими братьями и сестрами мы узнавали друг друга по голосам, но младшие изменились настолько с моего последнего приезда, что их огромные и грустные глаза меня пугали при свете свечей. Беспорядок из сундуков, тюков и подвешенных гамаков в темноте я переживал как домашнее 9 апреля. Тем не менее самое большое впечатление я испытал, когда пытался тащить длинный мешок без формы, который выскальзывал из рук. Это были останки моей бабушки Транкилины, которые моя мать выкопала и привезла, чтобы похоронить в оссуарии Сан Педро Клавер, где находятся останки моего отца и тети Эльвиры Каррильо в одном склепе.