Чужак в стране чужой - Роберт Хайнлайн

На лице Джилл появилось недоумение.

— Может, это я-то и есть нечеловек. Я тебя не понимаю.

— Да нет, обезьянка, ты человек, и самый настоящий. Просто ты никогда об этом не задумывалась, ты грокаешь такие вещи автоматически. Ты — человек, выросший среди людей, воспитанный людьми, а я — нет. Я — вроде щенка, который вырос среди людей, не видя других собак: стать похожим на своих хозяев он не может, а стать похожим на братьев своих по крови — не умеет. Мне пришлось учиться. Меня учил брат Махмуд, меня учил Джубал, меня учили многие и многие люди — а больше всего учила меня ты. Сегодня я сдал последний, самый главный экзамен — я научился смеяться. Бедный обезьян.

— Какой из них, милый? Здоровенный этот, так он просто мерзость, наглый, злой… а тот, который поймал орех, он оказался ничем не лучше, а может еще и почище. Не понимаю, чего там было такого веселого.

— Джилл, дурочка ты моя маленькая! Слишком уж много к тебе прилипло марсианщины. Ну конечно же, там не было ничего веселого, плакать в пору. Потому-то и приходится смеяться. Я смотрю на сидящих в клетке обезьян — и вдруг увидел всю эту совершенно необъяснимую злобность и жестокость, о которой я столько читал, и мне стало невыносимо больно, и я засмеялся.

— Но… Майк, милый, все ведь как раз наоборот, смеются, когда видят что-нибудь приятное, хорошее… над ужасами не смеются.

— Ты думаешь? А ты вспомни хотя бы, Лас-Вегас. Ваша женская команда выходила на сцену — и что же, вас встречали смехом?

— Н-ну… нет, конечно.

— Но ведь вы были самой красивой частью шоу. А зрители не смеялись, они смеялись, когда клоун путался в собственных ногах и падал, либо происходило еще что-нибудь далеко не благое. Рассмейся они при вашем появлении — вы бы очень обиделись.

— Но люди смеются не только над такими вещами.

— Не только? Возможно, я грокаю еще не во всей полноте, но ты попробуй вспомнить что-нибудь смешное — шутку, анекдот, все что угодно, лишь бы было по-настоящему смешно, вызывало хохот, а не так, легкую улыбку. А потом посмотрим, нет ли там какой-нибудь неправильности — и стали бы мы смеяться, если бы ее там не было. — Он немного задумался. — Научись обезьяны смеяться, они стали бы людьми.

— Пожалуй.

Джилл начала копаться в памяти, перебирая самые смешные анекдоты, анекдоты, смешившие ее когда-то буквально до колик. «…а из шкафа голос: „Выносите вещи!“…» «А я вас, мамочка, отпускаю»… «И я тоже два раза — с футбольной командой и с батальоном морской пехоты»… «На первое — второе рассчитайсь!»… «Смотри, засранец, как это делается!»… «Но имей в виду, для меня этот день будет совершенно испорчен»… «Вы, конечно, будете смеяться, но она тоже умерла»… «Ну и куда он нам такой нужен? Хряп! Хряп! Хряп!»… «Будем лечить — или пускай живет?»… «Я-то знаю, но петух-то не знает!»… «Сказал: „Дзинь!“ и помер»… «Где та эскимоска, которой я должен пожать лапу?»

Ну и что? Анекдоты не показательны, они — плод чьей-то фантазии, и не более. А как настоящие происшествия и розыгрыши? С розыгрышами было плохо, все они — даже такие невинные, как подложенная на стул кнопка, — только подкрепляли гипотезу Майкла. А уж если вспомнить шуточки интернов… молодых медиков вообще следовало бы держать в клетке. Реальные происшествия? Как у Эльзы Мэй лопнула резинка от трусов? Вот уж смеху-то было… особенно для Эльзы. Или как…

— Судя по всему, тот самый клоун, примерно шлепающийся на задницу, — высочайшая вершина юмора, — мрачно констатировала Джилл. — Что представляет племя человеческое не в самом радужном свете.

— Да нет, напротив!

— Как это?

— Раньше я думал — мне так говорили — что «забавное» происшествие — происшествие благое. Но это не так. Забавное происшествие далеко не забавно для того, с кем оно приключилось. Взять, скажем, того же шерифа без штанов. Благо — не в самом происшествии, а в смехе. Я грокаю в смехе отвагу… и участие… и единение против боли, горя и поражения.

— Но… Майк, какое же это благо — смеяться над пострадавшим?

— Над пострадавшим — нет. Но разве же я смеялся над этой маленькой обезьянкой. Я смеялся над нами. Над людьми. И неожиданно понял, что я — тоже человек и тогда уж не мог остановиться. — Майкл помолчал. — Трудно все это объяснить, ты ведь никогда не была марсианином, а слушать рассказы о другой жизни и испытать ее лично — вещи очень и очень разные. На Марсе никогда не бывает ничего смешного. Все, что мы, люди, считаем забавным, либо не может там случиться, либо не дозволено. Ты пойми, милая, так называемая «свобода» на Марсе просто не существует. Старики планируют буквально все бытие.

Во всем, что происходит там, нет ничего неправильного, а значит, и забавного — даже в том, что нам, по нашим меркам, могло бы показаться смешным. Взять, например, смерть.

— В смерти нет ничего забавного.

— Ничего забавного? А почему же тогда анекдотов про смерть чуть не больше, чем про тещу? Джилл, для нас — для нас, людей, — смерть настолько печальна, что нам приходится над ней смеяться. А бесчисленные земные религии? Противореча друг другу во всем остальном, каждая из них обязательно предлагает нечто, помогающее людям сохранять храбрость и смеяться даже перед лицом неминуемой смерти.

Майкл снова замолк; еще немного, подумала Джилл, и он впадет в транс.

— Джилл? А не может быть так, что я подходил к религиям не с той стороны? А вдруг каждая из них истинна?

— Чего? Да как же это может быть? Если одна из них правильная, значит, все остальные ошибаются.

— Да? Укажи мне, пожалуйста, направление кратчайшего обхода вселенной. Куда ни ткнешь пальцем — любой путь кратчайший… и приведет он к тебе самой.

— Ну и что же это доказывает? Майк, ты же сам научил меня правильному ответу. «Ты еси Бог».

— Да, милая, и ты тоже еси Бог. Но этот первичный, ни от какой веры не зависящий факт может означать, что любая вера истинна.

— Ну… если они и вправду все истинны, мне бы хотелось на время перейти в шиваизм.

Джилл подкрепила свои слова весьма недвусмысленными действиями.

— Язычница ты несчастная, — блаженно зажмурился Майкл. — Тебя же выкинут из Сан-Франциско.

— А мы поедем в Лос-Анджелес, где всем на это начхать. О! Да ты и вправду — Шива!

— Танцуй, Кали, танцуй.

Ночью Джилл проснулась и увидела Майкла у окна. Он смотрел на огромный город.

(Что-нибудь не так, брат мой?)

Майкл резко повернулся.

— Зачем они такие несчастные? Разве это обязательно?

— Успокойся, милый, успокойся. Отвезу-ка я тебя, пожалуй, домой, город плохо на тебя действует.

— Но я же все равно это знаю, это останется со мной. Боль, и болезни, и голод, и взаимная жестокость — всего этого можно избежать. А так… глупо, страшно глупо, как у тех обезьян.

— Да, милый. Но не твоя же вина, что…

— Именно моя!

— Ну… в этом смысле — конечно. Но ведь тут не один город, на Земле пять миллиардов людей, даже больше. Не сможешь же ты помочь пяти миллиардам людей.

— А вдруг — смогу?

Майкл отошел от окна и присел на кровать.

— Теперь я их грокаю, теперь я могу с ними говорить. Джилл, если бы я ставил наш номер теперь, все лохи сдохли бы с хохоту. Я точно это знаю.

— Так давай, поставим. Пэтти была бы в восторге — и я тоже. Мне и раньше нравилось с карнавальщиками — а теперь, когда мы побратались с Пэтти, это будет все равно, что вернуться домой.

Майкл молчал. Джилл прощупала его мозг и почувствовала — он размышляет, пытается что-то огрокать. Значит — нужно ждать.

— Джилл? Я хочу получить сан, что для этого делают?

Часть четвертая

Его скандальная карьера

30

Первая разнополая группа колонистов прибыла на Марс. К этому моменту из двадцати трех первопоселенцев шестеро умерли, еще шестеро решили вернуться на Землю. Следующая группа проходила срочную подготовку в перуанских Андах на высоте в шестнадцать тысяч футов. Однажды ночью президент Аргентины набил два чемодана и уехал в Монтевидео. Новый сеньор президенте подал в Верховный суд Федерации иск об экстрадиции — если не самого сеньора экс-президенте, то хотя бы вышеупомянутых чемоданов вкупе с их содержимым. Алису Дуглас отпевали скромно, по-семейному, почти без посторонних; на службе, устроенной в Национальном Соборе, присутствовало всего две тысячи человек. Комментаторы единодушно восхищались необычной стойкостью, с которой Генеральный секретарь воспринял обрушившийся на него удар судьбы. Трехлетка Вексель, бежавший с грузом в сто двадцать шесть фунтов, выиграл кентуккское дерби; выплата составила пятьдесят четыре к одному. Двое гостей луисвилльской Колонии Аэротель развоплотились, один — добровольно, другой — от инфаркта.

В один прекрасный день по всей территории Соединенных Штатов распространилось пиратское издание сугубо неканонического биографического исследования «Дьявол и преподобный Фостер»{75}. К прекрасному вечеру этого прекрасного дня каждый экземпляр книги был сожжен, а печатные формы — уничтожены; органы охраны правопорядка зарегистрировали многочисленные случаи причинения ущерба имуществу, движимому и недвижимому, а также массовые беспорядки, сопровождавшиеся нападениями на граждан и членовредительством. Ходили упорные слухи, что экземпляры первого издания имеются в Британском музее (что не соответствовало действительности) и в Библиотеке Ватикана (что соответствовало действительности), однако здесь книгу выдавали исключительно католическим богословам.