Город Антонеску. Книга 2 - Яков Григорьевич Верховский

И так весело мне стало, и я засмеялась, и закричала громко-громко изо всех сил: «Дядя Степа! Я еду!»

И Волшебный Колодец тоже обрадовался, и закричал, и «затепал», и «задукал» по-своему: «Те-па-а! Е-ду-у-у!»

А потом дядя Степа вытащил меня из колодца и подбросил в воздух.

И я полетела высоко-высоко прямо в небо.

Я никогда еще раньше не летала и не видела такого большого голубого неба. Или, может быть, видела, но забыла?

Я, наверное, долетела бы до самого этого неба, но тут один дядька поймал меня. Он стал меня тискать, и целовать, и царапать своей небритой щекой, и бормотать что-то про немцев, вроде: «Немцы, мать вашу», – и еще какие-то слова, которые говорят наши партизаны, когда про немцев вспоминают.

Тася считает, что мне не только «про-из-но-сить» эти слова нельзя, но даже и слушать их «не-при-лич-но-о-о».

А как это, интересно, я могу их не слушать, если у меня есть два уха?

Этот колючий потискал меня, поцарапал, и побормотал про немцев, которые «мать вашу», и тоже подбросил в воздух, и я опять полетела. Прямо в руки другому дяденьке, который совсем не царапался, но тоже смеялся и бормотал слова, а потом перебросил меня еще одному и еще одному.

И так я летала и летала, пока вдруг не попала прямо к… папе.

И это было так замечательно, и я обняла его крепко-крепко за шею и зажмурила глаза…

И… вы не поверите!.. я увидела, увидела зажмуренными глазами!

Я увидела, как одно белое облачко, похожее на маленького барашка, дрыгнуло копытцами и быстро-быстро поскакало по голубому небу.

А потом мы все ехали на повозке, не на той, на которой раньше ехали с больными волчанкой, а на другой, настоящей военной, с ящиками. И кучер у нас был тоже настоящий военный, и песни он пел настоящие военные про огонек и еще другие, всякие.

И все это было очень интересно, и я видела всякие черные танки и машины, и рыжих лошадок, которых, кажется, убили эти «немцы – мать вашу».

Ой, я кажется очень громко сказала эти слова, которые мне нельзя про-из-носить!

Сейчас Тася начнет орать.

Но она почему-то не заорала, а только так посмотрела на меня своими коричневыми глазами.

Сначала на меня посмотрела, а потом на папу.

Папа хотел мне что-то сказать, но я поскорей перебила его и закричала:

«Папа, папочка! Я забыла там внизу, в катакомбе мою калошу! Ну, ты знаешь, одна калоша свалилась с валенка, когда мы с тобой ехали в Подземное Царство, и, наверное, утонула, а вторую, которая не свалилась, Тася с валенка сняла, и она все время стояла возле нашего лежака в припоре. И вот теперь я ее нечаянно забыла…»

Папа опять хотел мне что-то сказать.

Но я опять перебила его: «А еще… А еще… Папочка, я забыла там моего Зайца. Но это все Тася! Тася! Это из-за нее! Это она сняла с валенка калошу, а потом так штурхала меня и орала, что я забыла Зайца…»

Я громко всхлипнула, но плакать не стала, подумала, что не стоит, потому что сейчас, вот прямо сейчас, папа рассердится на Тасю и хорошенько ей поднадает.

Но он почему-то не рассердился, а рассмеялся.

«Калоша – это ничего, – говорит. – А вот Зайца жалко. Но не стоит расстраиваться – мы купим тебе другого, нового Зайца!»

Нового Зайца?! Какого нового Зайца? О чем это он говорит?

И тут я заплакала по-настоящему. Я бы еще ногами немножко потопала для верности, но ящики мешали.

«Не хочу! Не хочу! Не хочу! – орала я изо всех сил. – Не хочу никакого нового Зайца! Я хочу моего Зайца! Моего! Старого! Я его люблю!».

Я орала так громко, что даже наш кучер перестал петь про огонек и обернулся, но папа… папа молчал. Совсем молчал.

И Тася тоже совсем молчала.

Тогда я стала просить их: «Папа, ну, папа, пожалуйста! Тася, скажи же ему! Пусть кучер повернет лошадку. Нам нужно туда вернуться. Мы сядем на «орчик» и спустимся в Волшебный Колодец. И за-бе-рем Зай-ца-а!»

Я поревела еще немножко и вдруг удивилась.

Что-то здесь было не так, неправильно как-то, тихо…

Я реву и реву из-за всех сил, а они все молчат – и папа, и Тася, и кучер.

Смотрят на меня и молчат. Не успокаивают и не ругаются.

«Чего это они молчат», – подумала я и тоже замолчала.

И вот тут все это страшное престрашное и произошло.

Папа вдруг перестал молчать и сказал: «Нет! Нет, я не хочу тебе больше лгать, девочка. Мы туда никогда не вернемся. И не спустимся в Волшебный Колодец. Никогда! Сказка кончилась, Ролли, и тебе придется повзрослеть. Прости меня, но сказка кончилась. Начинается жизнь».

Вот тут я уже окончательно удивилась и даже испугалась.

Так испугалась, что даже про Зайца забыла.

Как это сказка кончилась?

Какая-такая жизнь начинается?

Жизнь?!

Ну, ладно, пусть будет жизнь, если папа так хочет.

Но и сказка пусть тоже будет.

Неинтересно без сказки…

Событие четырнадцатое: Возвращение в жизнь

Тирасполь, 12 апреля 1944 г. Более 900 дней и ночей под страхом смерти

Еще в первых числах марта 1944-го, когда Одесса стала заполняться бегущими из Крыма остатками немецких войск, румынские власти, поняв к чему дело клонится, стали покидать город.

Вначале этот процесс шел как будто бы незаметно, медленно, но постепенно, по мере ухудшения ситуации, убыстрялся, пока не превратился в повальное бегство. Бежали все – чиновники, полицейские, духовенство.

Пунктом назначения был Тирасполь, и это на первых порах как будто бы было оправданно – Тирасполь всегда считался «малой столицей Транснистрии», и какая была в том беда, ежели «икс» или «игрек» отправлялся туда по своим, исключительно личным и спешным делам?

Тирасполь казался всей этой своре твердыней, исконно румынской землей, на которую не посмеют «посягнуть» русские.

Но русские «посягнули».

Освободив 10 апреля Одессу, войска 3-го Украинского фронта неожиданно повернули на север и двинулись на Тирасполь.

Это известие вызвало в переполненном городе панику, переросшую в беспредел. Все смешалось: румыны, немцы, беженцы из Одессы, местные – молдаване, фольксдойче и прочие разные, сотрудничавшие с оккупационными властями.

Всем им нужно было снова бежать.

Спасаться!

Спасать свою собственную драгоценную жизнь.

Только жизнь, только жизнь и ничего более.

Бросить все с таким трудом нажитое – уворованное, награбленное…

Но жадность все-таки очень сильное чувство – они не только, казалось, не мыслили бросить уворованное и награбленное, но пытались даже,