Город Антонеску. Книга 2 - Яков Григорьевич Верховский

качество экскрементов. А в случае любой неожиданности была готова эвакуировать его на поверхность.

И при всем при этом Сифр испытывал страх, а впоследствии и многолетнюю депрессию?!

Мы не будем здесь говорить о Ролли – она все же была ребенком и, вполне вероятно, мало что понимала, хотя, наверное, и на нее оказывали свое угнетающее влияние и эта непрерывная «ночь», и эти каменные стены, в которых так трудно было дышать.

Но Изя…

Подумайте об Изе!

У него ведь не было ни палатки с деревянным настилом, ни спального мешка, ни одежды, ни пищи. Мерзкая сырость просачивалась сквозь рваный ватник и тонкие стоптанные подошвы его старых ботинок, от голода сосало под ложечкой, сон не шел…

У него, представьте, не было даже… телефона.

И «команды» у него тоже не было. Вместо «команды» его на поверхности земли ждали убийцы, готовые при первом удобном случае его прикончить.

А еще у него была Ролли, которую нечем было кормить и нечем укрыть от холода, кроме старого вонючего кожуха.

У него была Ролли, которая не только не скрашивала его одиночество, а еще и усугубляла его, так же, как и усугубляла страх.

И совсем не тот, дикий страх, о котором писал Сифр, а всеобъемлющий первобытный, совершенно непереносимый страх, который испытывает любое живое существо – человек, животное, птица – за свое дитя.

Что касается Таси, то эта странная и как будто бы ничем не оправданная задержка спуска ее в катакомбу тоже вызывала страх. Проблема прежде всего заключалась в полном отсутствии информации – в дальний пустой их припор никто не заглядывал, а выйти из него Изя не мог – сам бы, скорее всего, рискнул, но не бросать же ребенка?

Так что спросить о Тасе он мог лишь того безымянного партизана, который приносил им еду. Приносил, кстати, не регулярно и непонятно в какое время суток – то ли днем, то ли ночью – и всегда почему-то спешил.

Изя, чувствуя себя виноватым, считал невозможным его задерживать и докучать ему «излишними вопросами».

Но время шло, и он, наконец решился.

«Извините, пожалуйста, – обратился он к партизану, уже прощально махнувшему рукой и спешившему к выходу. – Не знаю, как вас величать, но я хотел бы уточнить, почему не спускают мою жену?»

Партизан остановился, обернулся к Изе и, пропустив мимо ушей вопрос об имени, сказал обычную «партизанскую» фразу: «Спустят, конечно, спустят. Завтра или, может быть, послезавтра. А вы пока отдыхайте, отдыхайте».

И ушел.

Тасю спустили в катакомбы только через неделю.

Все эти дни спуска не было.

О том, почему это произошло, безымянный партизан, конечно, знал, но не мог рассказать Изе. Не имел права.

В ту ночь, 24 марта, когда Ролли на «орчике» въехала в Подземное Царство, партизаны, выполнявшие спуск, просто отказались его продолжать.

Видимо, спуск ребенка, сопровождавшийся все-таки необычным шумом и суетой, так напугал их, что они по-быстрому заменили «орчик» на ведро и, как говорится, «слиняли».

Следующий спуск был назначен на 28 марта и как будто бы даже начался, но был неожиданно прерван, а вот по какой причине, так это, как говорят в Одессе, «вопрос»!

По официальной версии, приведенной в документах, хранящихся в архиве Одесского обкома КП Украины, «28 марта 1944 года, когда в катакомбы спускалась очередная партия мирных советских людей, спасавшихся от немецко-румынского насилия, жандармы организовали засаду и обстреляли население и партизан, охранявших вход в катакомбы. При этом был убит партизан Янковский А. Ф. и смертельно ранен партизан Колесников М. (скончался в катакомбах после произведенной ему операции)».

Оставим все странности этого документа – жандармов, партизан, охранявших вход в катакомбы, и сложную полостную операцию, якобы произведенную раненому под землей – на совести писавших всю эту ахинею и обратимся к свидетельству Таси.

Вот как описывает то же событие Тася в 1977 году в письме к дочери в Израиль, не зная, естественно, о существовании вышеприведенного документа.

По словам Таси, в тот день, 28 марта 1944 года, в катакомбе произошло очень неприятное событие: два молодых партизана поссорились из-за девушки и затеяли перестрелку. В результате один из них был убит, а второй тяжело ранен в живот.

Один из врачей Еврейской больницы, Адольф Поль – этнический немец, сотрудничавший с партизанами, – предложил привезти раненого к нему в больницу. Выхода не было – раненого переодели в румынскую форму, подняли каким-то образом на поверхность и поручили румынскому солдату-дезертиру, не так давно прибившемуся к партизанам, отвезти его к Полю.

Это была очень рискованная затея – румына могли задержать, да и сам он… кто ж его знает?.. мог сдаться властям, и тогда…

И тогда многие, очень многие, и раненый партизан, и доктор Поль, и ни в чем не повинные жители села Кривая Балка, и конечно же все, находившиеся в катакомбе, заплатили бы головой – немцы наверняка залили в колодец нефть, а то и впустили под землю удушливый газ.

Партизаны ждали самого худшего и поэтому прекратили спуск.

И только 31 марта, когда наконец румын, сопровождавший раненого, вернулся и был «допрошен с пристрастием», в колодец спустили очередную партию гражданского населения.

С этой партией спустили и Тасю.

Вот перед нами два совершенно различных свидетельства.

Но говорят ли они об одном и том же событии?

Или о двух различных событиях, произошедших просто в один и тот же день?

Видимо, все же это одно и то же событие, причем версия Таси ближе к истине.

В пользу ее достоверности говорит и то, что уже через несколько дней спуск был возобновлен, что было бы совершенно невозможно, если бы упомянутые в официальном документе «жандармы» обнаружили вход в катакомбы и устроили возле него перестрелку.

Впрочем, версия официального документа тоже понятна: негоже советским партизанам заниматься разборками из-за бабы?!

Битва с «жандармами» выглядит гораздо «приличнее».

И это лишь малое свидетельство того, как зыбки любые «официальные документы», на базе которых пишется История.

Тасю спустили в катакомбы в ночь на 31 марта 1944 года.

В ту ночь Ролли, уверенная в том, что наступило утро, проснулась, открыла глаза и, к своему удивлению, увидела… Тасю.

Тася сидела на краешке кожуха у нее в ногах и, по правде сказать, была на себя не похожа. Это была другая, какая-то новая Тася. Она с удивлением озиралась и что-то непонятное бормотала: «На этой стене… Нет-нет… конечно… на той, на противоположной. Так, наверное, по архитектурному замыслу…»

И вдруг, как будто уверившись в чем-то, указала вытянутой рукой на одну из щербатых стен и