Флоренский. Нельзя жить без Бога! - Михаил Александрович Кильдяшов

Но были рядом с Флоренским и те, кого всегда стоило опасаться. Они на рационализатора и изобретателя умудрялись писать доносы, обвиняя в том, что он проявляет халатность, якобы «не посещая производственных совещаний». Эти попросту «стукачи», притаившись, выглядывая и подслушивая, ловили каждый жест, каждое слово, каждый разговор, чтобы потом вывернуть всё поизощрённее, донести, не расплескав, и выявить самого неблагонадёжного элемента. «В СССР карают даже ни за что»; «предотвращают преступления, которые и не могут даже быть»; «очень грубая, но довольно меткая политика Гитлера» — такие доносы с якобы прямой речью Флоренского ложились на стол лагерного начальства.

Они, безусловно, сыграли свою роковую роль, но там, где сквозь косноязычие и скудоумие стукачей можно расслышать интонации, различить подлинный образ мыслей отца Павла, эти доносы стали для нас, как ни печально, единственным источником о тех суждениях, которые невозможно было излагать в письмах, что въедливо вычитывали соловецкие цензоры: «Наша жизнь после лагерей будет изломана»; «Сидеть в лагере сейчас спокойнее, так как не нужно ждать, что тебя каждую ночь могут арестовать»; «Не осуждаю и не одобряю оставшегося за границей. Каждый хозяин своей судьбы. Здесь сложно говорить об измене, просто человек всё взвесил и решил жить вне радиуса действия наших лагерей». Тут и милосердие, и осознание исторических закономерностей, и ощущение трагичности эпохи.

Флоренский осознавал это особое внимание к себе, чувствовал этот немигающий глаз слежки, был предельно осторожен. Его постоянно перемещали: из камеры в камеру, из лаборатории в лабораторию, будто боялись допустить какой-либо укоренённости даже в пространстве острова. Притаившиеся коварство и подлость, конечно, коробили, но всё равно и в уме, и в сердце они отходили на второй план, потому что было ясное понимание — «пора подводить итоги».

Итоги отношений с семьёй, в которых чувство долга, необходимость служения часто лишали возможности побыть с детьми, уделить внимание жене и матери. И теперь острое желание в письмах сказать когда-то не сказанное, отдать детям всё, что у тебя осталось, если у тебя хоть что-то осталось. Остались идеи, воспоминания, молитвы.

Итоги собственного труда, который всё-таки позволил «прожить достойно и не быть пустым местом и балластом для своей страны». Этот труд воспримут и оценят во всей полноте, может быть, лет через сто пятьдесят, всё тогда покажется неожиданно актуальным, удивительно прозорливым. Но главное, чтобы «мысль оставалась не только нова, но и истинна».

Итоги отношений с мирозданием, в котором манящая и одновременно пугающая тайна приоткрывается и возвращает тебя в детство, к истокам рода. Во сне ты видишь, как образы братьев и сестёр смыкаются с образами сыновей и дочерей — и все юны, все младенцы. Неразличимы жена и мать, ты, твой отец и дед. И понимаешь, что «всё проходит, но всё остаётся», что каждый шаг в жизни был возвращением к детству, приближением к этому обетованному времени. Оттого прошлое теперь «живей недавнего», оно — «живое ощущение вечности».

В этой вечности ты уже приуготовляешься к небесному суду, слушаешь своё сердце и радуешься, что не находишь в нём «ни гнева, ни злобы». Готовишь последнее слово для этого суда: «Старался не делать плохого и злого, — и сознательно не делал…»

Всё это звучит в письмах семье, ещё более пронзительных, чем дальневосточные. В них продолжается история любви, летопись рода, но здесь уже виднеется Голгофа. От этого мысль Флоренского становится как никогда плотной, афористичной, отдельные размышления о человеке, культуре, истории, гениальности, гневе и ярости, страданиях подобны «Мыслям» Паскаля. Все их объединяет упование на то, что всё было не напрасно, что всё дурное преодолимо, что у Бога смерти нет. Мать Ольга Павловна просила сына обстоятельно записывать возникающие мысли, но он, день и ночь загруженный работой, этого не делал. Однако мысли, как нераскрывшиеся бутоны книг Флоренского, вполне вычленяются из писем, чем его послания семье ещё ценнее:

«Сижу крепко на своём убеждении, что нет культуры там, где нет памяти о прошлом, благодарности прошлому и накопления ценностей, то есть на мысли о человечестве, как едином целом не только по пространству, но и по времени. Живая культура сочетает в себе противоборственные и вместе с тем взаимоподдерживающие устремления: сохранить старое и сотворить новое, связь с человечеством и большую гибкость собственного подхода к жизни. И только при наличии этих обоих устремлений может быть осмысливание нового и доброжелательство ко всему, заслуживающему доброжелательства, на фоне мировой культуры, а не с точки зрения случайного, провинциального и ограниченного понимания».

«Человек везде и всегда был человеком, и только наша надменность придает ему в прошлом или в далеком обезьяноподобие. Не вижу изменения человека по существу, есть лишь изменение внешних форм жизни. Даже наоборот, человек прошлого, далекого прошлого, был человечнее и тоньше, чем более поздний, а главное — не в пример благороднее».

«В человеке есть запас ярости, гнева, разрушительных инстинктов, злобы и бешенства, и этот запас стремится излиться на окружающих вопреки не только нравственным требованиям, но и собственной выгоде человека. Человек неистовствует ради неистовства. Цепи твердой власти до известной степени сдерживают его, но тогда человек начинает ухищряться сделать то же, обходя закон, в более тонкой форме. Конечно, было бы несправедливо утверждать, что все таковы. Но таковы многие, очень многие, и в силу своей активности эти хищные элементы человечества занимают руководящие места в истории и принуждают делаться хищными же прочее человечество».

«История проявляет худшее и лучшее, отстаивает муть и выделяет классиков. То, что современникам кажется почти равного удельного веса, в процессе исторического отстаивания обнаруживает глубокое качественное различие. Сперва все кажется серым, а потом одно становится черным, а другое — белым. Мысль утешительная, что есть высший суд — истории».

«Удел величия — страдание, — страдание от внешнего мира и страдание внутреннее, от себя самого. Так было, так есть и так будет. Почему это так — вполне ясно; это — отставание по фазе: общества от величия и себя самого от собственного величия, неравный, несоответственный рост, а величие есть отличие от средних характеристик общества и собственной организации, поскольку она принадлежит обществу. Но мы не удовлетворяемся ответом на вопрос „почему?“ и хотим ответ на вопрос „зачем?“, „ради чего?“. Ясно, свет устроен так, что давать миру можно не иначе, как расплачиваясь за это страданием и гонением. Чем бескорыстнее дар, тем жестче гонения и тем суровее страдания. Таков закон жизни, основная аксиома её. Внутренно сознаешь его