Заря над Уссури - Вера Солнцева

Крестьянские документы выправлены честь по чести. Маленький, заросший густым волосом, со слабым, еле слышным голоском, он мало походил на воителя, на грозного красного партизана. Где другой застрял бы сразу, он проскальзывал легко — встрепанный, захудалый мужичишка. Безнаказанно терся около самых ярых калмыковцев из «дикой сотни». Разведывал, слушал, запоминал. Со словом тайным, заранее оговоренным, заходил в избу к надежному крестьянину — брал запасенное на черный день питание. Тянуло его побывать в Темной речке, но путь туда был перекрыт белыми; не доверяли они крамольному селу, часто делали на него набеги. Уйдет Василь. Нет его день, два. Ночью вваливается в землянку. Крестьяне — не мироеды, конечно! — партизан поддерживали; бабы слали сухари ржаные, лук, сало. Главным добытчиком и кормильцем стал в отряде Василь Смирнов. Алена редко видела его в ту трудную зиму.

Ушел как-то Василь на добычу. Алене уж легче стало — отходил он ее от болезни. И запропал Смирнов. И день прошел. И два. И три. И четыре. Нет Василя — ни слуху ни духу.

Засомневался, заскучал Сергей Петрович. Ночи не спит. Не случилось ли с мужиком беды? Не погибла ли почем зря бесценная золотая головушка? Не след им рисковать в будущем! Пошел Лебедев в землянку к Алене; заходил-закрутился из угла в угол. Тяжко ему. Самокрутку за самокруткой курил-дымил. Смирнова, тулупом укрытая, на нарах лежала. Сел он.

— Не спите, Алена Дмитриевна?

— Не спится. Какой уж тут сон…

— Боитесь за Василя?

— Боюсь, места себе не нахожу…

— Да. И я, признаться, боюсь. Не приключилось…

Сергей Петрович не успел закончить — захрустел снег на пороге.

— Вася! Василь мой! Вернулся… пришел… — крикнула Алена, сама не своя от радости, что жив-здоров он вернулся.

Василь стоит у дверей, на Алену только смотрит, себе не верит: жена к нему руки протянула, будто обнять хочет.

— Ну, Василий Митрофанович, и напугал ты нас с Аленушкой! Слава богу, явился — не запылился. Заждались! — скрывая радость, сдержанно сказал Лебедев. — Ой, отлегло от души! Ну, рассказывай, где был, почему так надолго запропал?..

Василь задержался в соседнем партизанском отряде. Лебедев послал с ним план совместных действий по взрыву железнодорожного моста, тщательно охраняемого японцами. Отряды сообща могли надолго вывести из строя важный участок одноколейной дороги, надолго приостановить переброску вражеских войск и снаряжения.

У соседей произошла какая-то перемена первоочередных задач, и, попусту задержав на два дня Василя, они сказали, что ответ Лебедеву пришлют нарочным. Тогда Смирнов, который ничем не раздобылся в ближайших деревнях, рискнул податься в Темную речку — заглянуть к дяде Пете: попытаться разжиться чем удастся.

Дядя Петя на время отпустил Лерку помочь убраться Варваре Костиной: «уважил» просьбу Никанора.

— Младенца носит под сердцем: жду летом внука! — не утерпел, похвастался старик. — Избу прибрать надо, помыть, постирать. Марфа померла, так все в запустении стоит. Уважь, отпусти хоть недели на две Валерку Новоселову. Она хоть девица дюже младая, но проворная…

Дал дядя Петя согласие, решил: «Сам сына дозорить буду. Время смутное, беспокойное, того и гляди налетят красные или белые — останусь без добра, зато сынка уберегу!..»

Одна власть другую сменяет, приснопамятное былое кувырком полетело — все забросил дядя Петя, не до кипучих прежних дел, теперь не до жиру — быть бы живу.

С партизанского суда домой летел, ног под собой не чуял — и с той поры притих, присмирел, стал жить с оглядкой.

Гостей заезжих — белых ли, русских, иноземных ли, принимать избегал, — разве застанут его ненароком, врасплох. А поступать стал так: чуть кто на порог — он сына на руки и к уважительной Настёнке Новоселовой забьется: на ее нищету никто не зарится гостевать. Отсидится, отдышится, дождется, когда пришлые лиходеи уйдут, домой спешит и в пиджаке, как кошка котенка, тащит милое дитя свое. Слышал дядя Петя, что беляки согнали партизан с насиженных мест, что пришлось им куда-то скрыться. Хватят теперь муки: зима на редкость злая, холодная. И с едой, конечно, плохо! Не удивился дядя Петя, когда однажды студеным вечером — от стужи нависла над селом седая мгла — постучался к нему в дом человек.

— И то давно поджидаю, Василий Митрофанович, — запел-загнусавил дядя Петя, узнав Смирнова, — ай нуждишка во мне?

— Нуждишка, нуждишка, дядя Петя, — неприветливо ответил Василь. — Придется тебе раскошелиться на пшено или чумизу, на муку ржаную. Да и салом не побрезгуем, — насмешливо добавил он, — коли на то твоя милость будет. И еще докука к тебе: сам всего не снесу — пути путёвого туда нет, а на санях как-нибудь выкарабкаюсь. Коня и сани возверну самолично.

— Да брательничек] Да Васенька! Да с превеликим удовольствием! — радостно запел дядя Петя.

Он ожил, расцвел, забегал рысцой вокруг Василя. Страх прошел — больше всех в партизанском отряде боялся он Василя: ждал возмездия за наговор. И дернул черт за язык!

Дядя Петя снял пудовый замок с амбара и впустил в «святая святых» Ваську Смирнова, батрака своего дерзкого, на охулку скорого.

— Бери, греби, сколько душе угодно. Пустые мешки вон в том углу лежат. Поскреби-ка по сусекам — там и рис есть, и пашено. Чумизу не запасал: чумизу китайцы да корейцы, беднота всякая уважает, а мы хорошими крупами балованы. Греби, брательничек, дядя Петя человек мирской. А я сбегаю и мигом вернусь: посмотрю, не проснулся ли сынок…

Дядя Петя с силой захлопнул за собой обитую железом дубовую дверь.

Смирнов стал всматриваться в глубины просторного амбара. Сквозь два небольших окошка, высившихся около самого потолка, падал скудный вечерний свет. Партизан осмотрелся и ахнул: какого только добра не припас дядя Петя про черный день! Большие ковчеги с зерном, пшеницей, овсом, ячменем, сусеки с пшеничной и ржаной мукой, крупы разные и впрямь рис, о котором забыли люди в эти голодные военные годы.

Закупоренные бочки и бочата. С медом, видать, или с икрой? Голодная обильная слюна забила рот, когда Василь увидел висевшие на стене на крюках жирные окорока. Вот дьявол живучий! И сейчас в ус не дует, когда весь народ голодной тоской исходит. Чего это он там замешкался? Василь поежился от внезапной догадки: «А как выдаст белякам?»

Смирнов нагреб три мешка пшена, два мешка ржаной муки и остановился. Дядя Петя не возвращался. Как он мог довериться этому рыжему прожженному лису? Что же делать? Ждать погибели? Ясно — побежал доносить. С разбегу Василь пнул ногой тяжелую дверь и чуть не сшиб дядю Петю.

— Ой, брательничек! Чево это ты выскочил, как бешеный? — в голосе дяди Пети звучала лукавинка. — Ай мышу увидел?

Василь передохнул облегченно.

— Спешить надо. Не на перепляс приехал. Готова лошадь?

— Готова, готова! Серчай не серчай, а без чайку я тебя не выпущу. В кои разы вместях попьем чайку, — пел-ворковал дядя Петя.

Они вошли в дом. В кухне прибежавшая на часок Лерка Новоселова кормила с ложки белобрысого мальчонку, все лицо которого было покрыто коростами. Синюшный, какой-то прозрачный дяди Петин сынок ревел, не хотел есть, отбивался от ложки. «Тоже, кажись, не жилец на белом свете», — подумал Смирнов, глядя на мальчонку, в кровь расчесавшего коросты.

— Золотуха, золотуха у сынка! Болезный мой! Наследник! — соловьем залетным разливался дядя Петя и потчевал Василя: — Ешь, ешь плотнее, набивай мамон доверху. Пока до своих-то доберешься! С сытым брюхом-то и ехать будет теплее, мороз-то опять какой навернул — путя тебе предстоят чижолые. Сальца, медку бери. Свой, с пасеки, липовый. Валерия свет Михайловна! Возьми-ка с полки глиняну бадейку, наложи полнехоньку медом. Отвези от меня, Василь, подарок Алене…

Дядя Петя подсел к Василю, сказал доверительно:

— Как на духу, Васенька! Только на тебя поклепал, в мыслях не держал, что к тебе побегут, по пустобрехству клепал. Я человек русский и России-родине приверженный. Для меня, Василий Митрофанович, в этом вопросе сомнений нет — я ворог и злой ворог всем ворогам России. Может, и мой час придет, кто ведает? Я им и Жевайкиных и всех безвинно убиенных припомню. Сердце дрожит, руки чешутся, а с какого бока взяться, еще не придумал… Явились, проклятущие, на готовенькое. Я всю жизнь хоромчил, по́том исходил, а у них зуб разгорелся на мое на доброе. Лучше пожгу, сам подпалю… Так мне ненавистны, заморские кикиморы…

Дядя Петя говорил как в забытьи. Василь смотрел на него и верил — подпалит: накален дядя Петя ненавистью к захватчикам.

«Чудны дела твои, господи», — подумал Смирнов.

— Из казарм два американца ко мне повадились, все нюхают, все исподтишка, а сами друг за другом следят и оба за мной. Я, как в толстовской колонии был, с девой одной распрекрасной дружил, она меня учить взялась аглицкому языку. Все ахала и охала, какой я к языку способный, как быстро чужую речь понял. А мне и впрямь знатье это не раз службу служило по торговым делам. И в Пекине и в Токио аглицкий меня выручал. Из разговора американцев я понял, что они за моим богатством охотятся, следят, где я валюту золотую прячу. Веришь — дома не ночую. Здоровяки, силищи неимоверной, придут с пистолетами: «Давай!» И отдашь за милую душу, а у меня наследник растет.