Заря над Уссури - Вера Солнцева

Девятнадцать лет прожили они вместе, а все дальше и дальше уходит от него жена, и надо вернуть ее — нет без нее ни жизни, ни света, ни тепла. Аленушка! Она и не подозрит, что ради нее он готов один, с голыми руками, идти на стенку врагов.

Робок стал Василь с ней, — в одном был слаб, неопытен: не мог найти заветного ларца, в который положил бы одно-единственное волшебное слово и подарил Алене. Только бы вернуть ее былую, не оцененную им любовь. «Жена! Алена! — звал ночами, вглядываясь в ее мирное, спящее лицо. Не слышит она мольбы, безнадежного вопля мужа — накрепко оторвала его от сердца: „Не жди прощения, Василь!“ Живут рядом чужие, далекие: трепещет вся: „Не трожь, Вася! Не могу я так…“ Нет, нет! Другого пути не найдешь: надо высоко поднять геройством имя свое, и тогда верну, на коленях вымолю у Алены прощение».

Командир отряда, даже в тайге, хоть и было у него забот по горло, находил время для занятий с Василем.

— Самородок у тебя, Алена Дмитриевна, муж, — скажет Сергей Петрович. — Послушать любо, как Василь с народом беседу ведет. Голова! Сберечь бы его только. Как только победим белых, я все силы приложу, чтобы его послать учиться. Редкостной пытливости ум…

Василь в себя поверил и с народом стал веселый, разговорчивый; от былой нелюдимости и следа не осталось. И народ его полюбил, потянулся к нему! Партизаны его уважали: в дальнюю разведку, к черту в пасть, в самую бездонную пропасть шел безотказно Василь.

Смирновы в отдельной землянке жили. Каждый вечер землянка полным-полна. С потолка свисает на проволоке десятилинейная лампа. Василь и железную печурку в землянке сообразил — больно зима была метельная, свирепая.

Соберутся партизаны. Голодные, опухшие, — кто на нарах сидит, кто на полу, покрытом еловыми лапами.

Василь печурку подтопит, потом с товарищами своими мечтами о будущем делится: победа над силами зла не за горами! А как же? Обижен народ — в самом жизненном, важном обижен. Подневольными стали. В лесах хоронимся. Дома побросали, ушли без оглядки. Веками как манну небесную ждали крестьяне землю. Какие люди за крестьянскую боль головы сложили! Пугачев Емельян! Степан Разин!

Дождались! Ленин декрет о земле подписал. Осуществилась вековая мечта! Отечными от труда руками брал бедняк горсть собственной земли, клялся ей в верности: «Ухожу-ублажу землю-матушку!»

И только причастились — своя земля! — буржуй верх взял; все вспять повернул; даже запаханные бедняками кабинетские земли велено вернуть в казну! Волостные и земские повинности воскресили! Наедут в деревню каратели — и хочешь не хочешь, мужик, а должон на телеге либо на санях перевозить их войско. Достоверно одно: ненавистна, постыла мужику повинность — возить на своей сивке-бурке вещей каурке врагов. Какое измывательство удумали!

Рабочего человека тоже за жабры на крючок посадили: и заводы, и фабрики, и рудники хозяевам прежним, капиталистам вернули! Все, что Ленин трудовому люду дал по декрету, — все на прежний лад пошло. Прогнать бы скорее злокорыстных!

Друзья-единомышленники командир и комиссар отряда понимали, что самое страшное для отряда в такие трудные дни — безделье, апатия, голодная тоска. Они делали все, чтобы партизаны забывали про боль, холод и голод. И они добивались своего: даже в самые тяжкие дни «бескормицы» в отряде не было уныния.

Яницын поощрял гармонистов: играйте, пойте, сочиняйте хлесткие частушки на болтунов, трусов, паникеров.

Гармонист и певун Иван Дробов особенно старательно сочинял частушки, и отрядные ротозеи, хвастуны, неряхи, жадины обходили его стороной: боялись попасть на зубок! Кому приятно «висеть» в газете на стенке командирской землянки в смешном, а порой и дурацком виде? Удумал газету Яницын — от Остроглазого и на версту под землю не спрячешься, а командир обрадовался: «Карикатурки за мной!» И чуть малая оплошка — честят и в хвост и в гриву! Рисовальщик Сергей Петрович — обхохотались партизаны на его карикатуры!

Но уж, конечно, больше всего доставалось от Вани ненавистному атаманишке Ваньке Каину: дружно подхватывает братва:

Калмыков! Калмыков!Ты куда торопишься?К нам в тайгу попадешь —Не воротишься!

По зову комиссара собрались однажды вечером партизаны в командирскую землянку, — ее в память о «политотделе» — рыжего Петьки зимовье — тоже вырыли попросторнее, повыше и пошире: проводить собрания. На потолке лампа «богатая» — яркая, двадцатилинейная: зажигалась она в редких торжественных случаях — керосин берегли пуще золота.

Первым делом Яницын сделал сообщение о партизанских делах в соседних отрядах, с которыми он установил связь: рассказал об их боевых удачах и неудачах — было всякое! — учил ошибки понимать и видеть, учил следовать примеру отважных.

— Товарищи! — окончив сообщение, обратился Вадим к партизанам. — По предложению товарища командира мы решили устроить небольшой вечер, посвященный гению русского народа — Александру Сергеевичу Пушкину. У нас нашлись певцы, музыканты, чтецы и даже художники, которые откликнулись на предложение товарища Лебедева…

— Художники от слова худо? — пошутил кто-то.

— А это мы решим, когда посмотрим рисунки, — ответил Яницын, указывая на папку, лежавшую на столе.

Затея комиссара пришлась по душе партизанам:

— Даешь вечер Пушкина!

— Внимание! — поднял руку Яницын. — Попросим Сергея Петровича рассказать нам о Пушкине и прочесть стихи.

Сергей Петрович достал из походной сумы томик Пушкина.

— Я никогда не расстаюсь ни с карандашом для зарисовок, ни с Пушкиным. В Москве около памятника Пушкину, у его подножия, всегда — и зимой и летом — лежат свежие цветы. Так отдают почитатели свою дань восторга и преклонения перед великим поэтом России, — начал Сергей Петрович и, близоруко щурясь, почувствовал напряженную, наполненную вниманием тишину. Страницы жизни гения русской поэзии — борьба с царем и мракобесами, дружба с декабристами, клевета и травля поэта «высшим светом», толкнувшая его на дуэль, — раскрывались Лебедевым перед слушателями. Прочел Сергей Петрович несколько стихотворений; все горело, отзывалось в воинах-партизанах, когда они слушали строки с вечно живыми словами:

Пока свободою горим,Пока сердца для чести живы,Мой друг, отчизне посвятимДуши прекрасные порывы!

Яницын послал по рядам рисунки Лебедева: Пушкин-лицеист читает стихи, красавица Наталья Гончарова, памятник Пушкину в Москве. Но рисунки были приняты холодно. Вадим поспешил объявить:

— Романс на слова Пушкина «Черная шаль…»

Семен играл на старушке гармошке, Иван Дробов пел с чувством, красивым, сильным голосом:

Гляжу, как безумный, на черную шаль,И хладную душу терзает печаль…

Коронным номером был «Узник»; ведомые сильными голосами Бессмертного и Дробова, партизаны пели от души:

…Зовет меня взглядом и криком своимИ вымолвить хочет: «Давай улетим!Мы вольные птицы: пора, брат, пора!..»

Партизаны не отпускали Лебедева, хлопали, стучали: «Просим!»

Он начал читать. Алена услышала прерывистое дыхание мужа: он любил некоторые стихи «до беспамятства», и это, читаемое Лебедевым, почему-то выделял особо. Томик Пушкина частенько перекочевывал от командира к Василю. Она сбоку посмотрела на него: он помрачнел, будто кошки скребли его по сердцу, и весь ушел в слух. Грустная повесть влюбленного человека, открывшего людям самое сокровенное, трепетное чувство, острой иглой вонзилась в Василя — он весь подался вперед, ловил каждое слово, бледнел.

Я вас любил безмолвно, безнадежно,То робостью, то ревностью томим;Я вас любил так искренно, так нежно.Как дай вам бог любимой быть другим.

Василь поднялся первым — неспокойно, рывком.

— Спасибо, Сергей Петрович! Вот так было, когда я в горячке лежал и Аленушка меня из родника водой напоила… Так и эти стихи! До свидания, товарищ командир! До свидания, Вадим Николаевич…

В дни, когда голод стоял у горла и, замкнув круг, рыскали вокруг озлобленные бешеные враги, Лебедев доверил Василю спасение отряда — добычу пропитания.

Одевался Василь сирым странничком. В рваном зипунишке, рваной шапчонке, из которой пух и перья вылазили, сгорбившись, опираясь на посошок, брел по деревням и селам: и разведку вел, и шептался о чем-то со знакомыми крестьянами.

Крестьянские документы выправлены честь по чести. Маленький, заросший густым волосом, со слабым, еле слышным голоском, он мало походил на воителя, на грозного красного партизана. Где другой застрял бы сразу, он проскальзывал легко — встрепанный, захудалый мужичишка. Безнаказанно терся около самых ярых калмыковцев из «дикой сотни». Разведывал, слушал, запоминал. Со словом тайным, заранее оговоренным, заходил в избу к надежному крестьянину — брал запасенное на черный день питание. Тянуло его побывать в Темной речке, но путь туда был перекрыт белыми; не доверяли они крамольному селу, часто делали на него набеги. Уйдет Василь. Нет его день, два. Ночью вваливается в землянку. Крестьяне — не мироеды, конечно! — партизан поддерживали; бабы слали сухари ржаные, лук, сало. Главным добытчиком и кормильцем стал в отряде Василь Смирнов. Алена редко видела его в ту трудную зиму.