Заря над Уссури - Вера Солнцева

Командир партизанского отряда Сергей Петрович Лебедев, тот, что Смирновых грамоте и жизни обучал, принял беглецов.

Сергей Петрович — человек светлой души, радостной веры. Без сомнения партизаны шли с ним на великие испытания, болезни и скорби; один как перст, вся жизнь как на ладошке: будет до последнего дыхания за счастье и свободу народа биться — проверен!

Собрал Лебедев партизан, рассказал им о черном деле святоши дяди Пети. Заволновались люди, закричали:

— По его наущению…

— Пришибить гидру-гадюку!

— Отомстить за невинную кровь детей, жен, отцов!

Отобрал Сергей Петрович пять добровольцев. Во главе — ответственным перед отрядом — поставил Василя Смирнова: батрачил у дяди Пети, знает ходы и выходы. План действий разработали.

В эту ночь белые и японцы не ждали партизан. Все деревни в окрестности прочесаны. Урон нанесен партизанам — с мест насиженных некоторые отряды стронули. Разбиты, напуганы партизаны; никто не посмеет прийти в Темную речку.

Начальство у дяди Пети пир горой устроило: самогон рекой, японская сакэ, веселье.

Ночь — уголь, темная!

Партизаны пришли к дому дяди Пети, перелезли через забор. Собака знала Василя, не тявкнула. Крадучись зашли в коровник теплый.

Пошел Василь на разведку — Марью Порфирьевну перехватить. В доме визг, хохот. Марья не показывалась. Заждался совсем. Но вот наконец дверь стукнула, она во двор выскочила.

Василь ее остановил. Испугалась баба до смерти.

— Как ты тут оказался, бедовый мужик? — шепчет она. — Японцы хватились двух солдат, подозрят, что вы их пристукнули. Очумел, на погибель пришел?

Василь узвал ее в коровник. Так договорились: вызовет она дядю Петю, будто корова подыхает, а остальное не ее ума дело.

Вбежала Марья на порог, дверь открыла, истошным голосом завопила:

— Рыжуха-то! Дядя Петя! Подыхает, подыхает… Подавилась, видать!

Дядя Петя наскоро накинул на себя расхожее зимнее пальтишко, шапку — и бросился вон из дома, в коровник. Рыжуха — дорогая, племенная корова-красавица, побежишь со всех ног!

Набросили на него мужики плащ брезентовый, увязали, как куль, рот заткнули — и в тайгу. Чуть на японский патруль не напоролись, да спасибо, ночь темная не выдала.

Приволокли партизаны пакостника ласкового на суд мирской.

Наутро в глухой тайге смотрели люди в бесстыжие очи предателя.

Дядя Петя весь увял, опустился, как трава, у которой подрезали корни. Хотел шутковать, но понял — что поел, тем и отрыгнул: не приняли партизаны легких его речей.

Марья рассказала, какие слова иудины слышала про Василя.

— Смерть! — решили партизаны — мужья, отцы и братья замученных на селе.

Семен Бессмертный вспомнил казненных из калмыковского «вагона смерти», вспомнил доктора и Дмитрия Юрина, сказал единственное, но праведное слово:

— Смерть!

— Список темнореченских партизан ты им дал? — спросил дядю Петю нахмуренный Силантий.

— Не писал! Не писал я никаких списков! — с нечеловеческим воплем повалился дядя Петя в ноги партизанам. — О Василе говорил, мой грех, злоблюсь на него из-за Алены: до сих пор о ней думаю, а больше нет моей вины. Дитем клянусь! Сыном болезным…

Как земля черный, он клялся и божился всеми святыми, что не давал никаких списков японцам и калмыковцам.

Партизаны, вчера еще мирные люди, заколебались: тяжело было смотреть на дядю Петю — потный, извивается в смертном ужасе, как червяк на крючке, просит-молит о пощаде.

— Отойду! Навеки отойду от всего мирского и суетного! Мне не себя жаль, дайте сыночка выходить. Из пятнадцати одно дите выжило. Сирота младенчик, материнского молока не испил — родами мать скончалась. Не губите душу невинную! Дайте послужить народу, за Василя вину искупить. За какой подмогой, одежонкой, едой ко мне обращайтесь. Из-под земли достану, а ублаготворю!.. — Как исступленный, бился о землю.

Алена посмотрела на Сергея Петровича. Неужели не верит? Правду говорит дядя Петя!

Лебедев брезгливо смотрел на кулака-выжигу, но видно было, что сомневалась мягкая, совестливая душа командира: а может, и впрямь не он список изготовил? Кто же? Выборочно шли: минуют две-три избы, а в четвертой распоясываются каратели — там или партизан в семье, или в Совете работал, или большевикам сочувствовал. Кто же?

Лебедев в мирные дни курицы зарезать не мог. И сейчас трудно ему было отдать приказ о неминуемой смерти деревенского живоглота.

Партизаны с недоумением посматривали на Остроглазого — так прозвали они Вадима Яницына за молниеносный, пронзительный взгляд, который успевал схватить все, от непорядка в костюме до непоседливой тоски молодого партизана по дому, — сидел комиссар хмурый, молчал, рисовал чертиков в блокноте.

Вадим вырвал из блокнота листок, написал что-то, протянул командиру. Лебедев прочел: «Сережа! А ведь, похоже, не виноват? Не напороть бы вгорячах…»

Непредвиденное обстоятельство внезапно нарушило строгий ход партизанского суда.

Напуганный дядя Петя весь взопрел и бессознательно сбросил с себя пальто. Из потайного внутреннего кармана вылетела какая-то перевязанная крест-накрест тряпица.

Лесников поднял и развязал тряпицу. В ней лежал чистенький, сохранившийся паспорт.

Силантий прочел фамилию владельца паспорта, взглянул на переконфузившегося дядю Петю — и вдруг захохотал на всю тайгу. Это было так некстати к моменту, что все онемело смотрели на него. А тот заливался еще неудержимее.

— В чем дело, Силантий Никодимович? — недовольно спросил Сергей Петрович. — Какой может быть сейчас смех?

— Ой, не могу! Ой, уморил! Так вот она в чем, разгадка! Это твой пачпорт, дядя Петя?

Дядя Петя взыграл, как стоялый жеребец, ринулся было отнять паспорт, одумался, сказал растерянно:

— Мой паспортишко… да он мне ни к чему… — и лазоревые бесстыжие очи опустил долу.

— Вот так фамилия! Надо же такое удумать! Как на лезорюциях Ваньки Каина! Ох и отомстил, видать, какой-то начальник твоим прапрапрадедам: вписал такую срамную фамилию. Ежишься? Тут, брательничек, поежишься! Не фамилия, а сплошное позорище. Теперь понятно, почему век в дядях Петях проходил: с такой фамилией всякая собака облает! Ха-ха-ха! — вновь залился Лесников и протянул паспорт Лебедеву.

Тот прочел и тоже не мог удержаться от смеха: фамилия была действительно наинепристойнейшая!

Паспорт пошел по рукам. Неудержимый хохот охватил партизан. Может быть, это была разрядка после только что пережитого напряжения, но и отсмеявшись люди снова брались за бока, как только взглядывали на переконфуженного дядю Петю.

Ни Алене, ни Марье Порфирьевне паспорта не показали: «Не стоит — одна похабщина!»

Смех этот и решил участь дяди Пети: пожалел его добрый народ.

— Три раза на высочайшее имя прошение подавал: молил переменить срамную фамилию — отказали! — жалобно признался дядя Петя, и опять тайга сотряслась от громового хохота.

— А как же ты в церкви венчался? — спросил Лесников.

— Священник был мной обласкан и тайну, на духу сказанную, хранил, — смиренненько ответствовал дядя Петя. Понимал, умница, что гроза рассеялась.

— Марья Порфирьевна! О ком он еще говорил, акромя Василя? — все еще не в силах сдержать улыбки, спросил Силантий.

— Ни о ком ни слова больше не говорил, — ответила Марья, — напраслину на него валить не буду. Разговор при мне шел…

Командир нерешительно смотрел то на Вадима, то на Силантия.

Комиссар не поднимал от блокнота лица — чертил.

Силантий, видимо, колебался: уж очень твердо себя дядя Петя застаивал, а может, и впрямь не он писал списки? И он попросил у командира слова.

— Кровопивец-то ты кровопивец старинный, Петра, а вот ответ держать боишься, — сказал он, в упор глядя на мокрого, сразу похудевшего дядю Петю. — Тебя мы милуем: не хотим перед началом великих дел какую-нибудь ошибку совершить. — И неожиданно твердо, как решенное всеми, добавил: — Отпускаем мы тебя. Не ты виноват, значит, на селе еще какая-то черная гадина водится. Рано или поздно дознаемся. От нашего суда не уйдет. Отпускаем мы тебя. Не вздумай только измену сделать: никуда ты от нас не скроешься. Из-под земли выкопаем, а расплатимся. И семейным нашим вреда не делай, помогай. Порфирьевну благодари: ее слово тебя спасло. Кровью за кровь заплатишь. И сынка твоего, даром что малолеток, и тебя не пощадим, если что недоброе узнаем. Ты нам будешь нужен. Заготовь муки, мяса, пшена. Придем к тебе, когда потребуется. А сейчас вставай! Иди грехи отмаливать, святая душа!..

— Отмолю, отмолю, родимые! — не веря еще в свое спасение, пугливо озирался по сторонам дядя Петя.

А партизаны-судьи, великого народа кровь и плоть, уже смотрели на него без зла и возмущения: простили, вернули жизнь.

— Отвоюем назад Советы, — пообещал Лесников как нечто несомненное, — тогда мы похерим твой паспорт, дадим новую фамилию. — И дружелюбно похлопал по плечу. — Брательничек, не обессудь: завяжем тебе глаза. Не след тебе знать, где ютится наше гнездовье…