Лина и Сергей Прокофьевы. История любви - Саймон Моррисон

Лина просила прощения за то, что письмо состоит из одних просьб и больше напоминает список покупок. «Но что делать, у меня нет другого выхода», – объясняет она. Без помощи с воли выжить в лагере было трудно[509]. Последний лист этого четырехстраничного письма заполнен вопросами о самом главном – жизни сыновей. Лина хотела знать все, новости от сыновей скрашивали серые будни лагерной жизни. Их письма позволяли хоть ненадолго забыться и давали силы надеяться на будущее. Вспоминая, как они отмечали дни рождения всей семьей, Лина воображала, как празднует недавний день рождения Олега вместе с сыном. В 1947 году Олег окончил среднюю школу номер 110 и продолжил обучение в Московском педагогическом институте, одновременно беря уроки у русского художника-авангардиста Роберта Фалька. В 1952 году Олег поступил в аспирантуру педагогического института, а впоследствии стал известным художником и скульптором, признанным Академией художеств СССР. Лина попросила начинающего художника нарисовать портрет, свой и брата, или прислать фотографию[510]. В лагере она встретила художника, но у него нет красок. Не мог бы Олег прислать несколько тюбиков масляной краски?

Лина оставалась для детей все той же строгой матерью; напоминала, чтобы они продолжали играть на рояле, читали, ходили на концерты, не тратили попусту время, веселясь в сомнительных компаниях, и учились на собственных ошибках. Позже она убеждала Олега хорошо питаться – он сильно похудел, когда ему было чуть больше двадцати. Лина передала поздравления своей бывшей домработнице Фросе, недавно вышедшей замуж, и интересовалась, удалось ли Виктории, одной из ее иностранных подруг, уехать из Советского Союза – рискованный вопрос, который мог увеличить срок пребывания в лагере. «Бабушка не писала?» – с надеждой спрашивала Лина[511]. У мальчиков не было никакой информации об Ольге, и Лина умоляла их попытаться связаться с бабушкой, жившей в Париже. Сыновья старались это сделать, но все попытки были тщетны.

Писательница Евгения Таратута, которая познакомилась с Линой в лагере в Абези, вспоминала, что Лина «не верила по-настоящему в то, что с ней происходило, не верила, что это надолго, и в свой двадцатилетний срок не верила совсем»[512]. Возможно, в этом ей помогали принципы Христианской науки. Лина никогда не говорила о разводе; похоже, не верила, что ее браку пришел конец, хотя они с Сергеем начали жить отдельно почти десять лет назад. Лина продолжала любить своего мужа. Даже если он не мог помочь ей выйти на свободу, она хотела, чтобы он поддержал ее. Стремясь найти повод для общения, Лина велела сыновьям, чтобы сходили к отцу и спросили совета, как адаптировать его произведения для смешанного ансамбля ГУЛАГа. Письмо заканчивалось, как будут заканчиваться все ее письма, вопросом о здоровье «папы» (Сергея) и просьбой передать ему, что она его обнимает[513]. Увы, надеяться на взаимность не приходилось.

Лина довольно часто получала посылки из дома и делилась продуктами с Черницкой, Таратутой и другими женщинами; табак охранники забирали, а вместе с ним и многое другое. В следующем письме, отправленном 31 октября 1949 года, Лина повторила просьбу относительно нот и части продуктов. Очевидно, она получила песню из «Александра Невского», более подходящую для ее севшего голоса, чем арии Пуччини и Мусоргского. В этом письме содержится новый список необходимых вещей: свечи, марля, мешковина и «глюкоза в ампулах для инъекций» (последний пункт подчеркнут)[514].

Иногда отправлять письма разрешали реже, иногда чаще, поэтому Лина с особым нетерпением ждала писем от сыновей. Дням, когда приносили почту, радовались больше, чем редким выходным. Лина жаловалась, что мальчики пишут редко и очень коротко – по всей вероятности, опасаясь цензуры. «Возможно, в этом не всегда была их вина: те заключенные, кто был покрепче, убирали дома, где жила охрана, и часто находили выброшенные пачки писем, адресованные заключенным», – объясняет Таратута[515]. «Лина Ивановна скучала по детям, хотя складывалось впечатление, что в своей прежней жизни она ими не очень много занималась. Конечно, она томилась больше других. Южанка, уроженка Испании, она невыносимо страдала от страшных морозов; кроме того, в лагерь она попала из условий комфортабельной жизни, незнакомой большинству заключенных»[516].

Когда приходили посылки, Лина расписывалась в получении. К примеру, забирая посылку 16 июня 1950 года, Лина написала: «Подтверждаю получение посылки № 121. Стоимость – бесценна»[517]. Далее следуют подписи Лины и охранника, передавшего ей коробку. Сохранилась квитанция от 1 апреля 1953 года, согласно которой стоимость посылки составляет 100 рублей. Судя по адресу, Лину уже перевели из Инты в Абезь.

В Абези Лина продолжала принимать участие в самодеятельности. Как «жену нашего великого композитора Прокофьева», ее наградили особым «инвалидным» статусом, сократив рабочую нагрузку, благодаря чему Лина могла уделять больше времени культурно-просветительной работе на зоне и за ее пределами, в доме культуры[518]. Последний находился в деревне неподалеку от лагеря, где вместе с семьями жили охранники. По воспоминаниям Таратуты, «в лагере была культурно-воспитательная часть (КВЧ) при библиотеке, где заключенные пели хором, а некоторые молодые женщины и соло. Основу репертуара составляли песни – народные, из популярных кинофильмов («Каким ты был, таким остался»), что-нибудь из репертуара Шульженко – кажется, «Руки». Пели по памяти. Ни нот, ни инструментов, аккомпанемент – балалайка. Лина Ивановна пела в хоре. Голоса у нее почти никакого уже не было, и она очень жалела, что он пропал»[519]. Ансамбль организовала украинская балерина Тамара Веракса[520], осужденная по той же статье (58-1а), что и Лина. После войны Веракса выступала в советских лагерях для немецких военнопленных и за это была обвинена в пособничестве фашистам.

Иногда песни исполнялись под аккомпанемент аккордеона, на котором играл талантливый пианист. По удивительному совпадению, этот человек учился у бывшего ученика Прокофьева. После работы женщины репетировали в библиотеке, «почти падая от усталости»[521]. Однако отказываться от участия в самодеятельности не хотел никто. Они исполняли оперные арии и даже поставили «Фауста» Шарля Гуно – реквизита не было, играли в лагерной форме, мужские роли исполняли женщины. В Абези при доме культуры был театр, в котором четыре раза в неделю артисты, обвиненные в политических преступлениях, давали спектакли. Ставили одобренную начальством классику, а в свободное время помогали организовать художественную самодеятельность в деревне. Одним из таких находившихся на привилегированном положении педагогов была Лина.