Огненный скит - Юрий Любопытнов

Прасковья отошла, стала подыматься с постели и даже пыталась выполнять кое-какую домашнюю работу, приволакивая ногу. Этому противилась Василиса, жалея свекровь, Но та не слушала её. Потом опять упала и больше не вставала с постели. На теле — пятках, предплечьях, в других местах образовались чёрные пятна — пролежни. Дни её были сочтены, но только было неизвестно, когда это произойдёт. Иногда она впадала в забытьё, иногда приходили минуты просветления, и она могла говорить заплетающимся языком, большей частью непонятно, но Антип, уже привыкший к разговору матери, смысл улавливал.

Антип ждал её кончины. Он и раньше покуривал, а после смерти отца стал курить по-чёрному. В огороде рос самосад. Он срезал ветви и листья, сушил их, делал самокрутки и вдыхал в лёгкие едкий дым, считая, что этим отвлекает себя от горьких мыслей.

Василиса и прежде со свекровью ладила, никогда ей слова наперекор не сказала, да и Прасковья ни словом, ни делом, даже намёком не обижала сноху. Поэтому Василиса по мере сил помогала матери, ухаживала за ней, меняла постельное бельё, переодевала и выполняла другие необходимые действия по уходу за лежачим больным. По вечерам только, чтобы мать не слышала, плакала, уткнувшись в плечо Антипа, вспоминая свою сиротскую долю, и повторяла:

— Что же мы будем делать одни на мельнице, Антипушка. Как мы будем жить без родителей.

— Бог поможет, — отвечал Антип, в душе думая, что на Бога надейся, а сам не плошай. Он и сам не представлял, как будут жить, когда останутся одни. Вот отец ушёл, теперь мать готовится.

Однажды дело было к вечеру, Антипа во дворе окликнула Василиса и сказала, что мать требует его к себе, желая что-то сказать.

Он выплюнул цигарку, пришёл в комнату — полутёмную каморку: окна были полузанавешены, но даже в полумраке заметил, какие изменения произошли с матерью. Она лежала полувысохшая, повязанная белым платочком, из-под которого выбивались спутанные седые пряди, нос заострился, обозначив горбинку, рот провалился и только глаза ещё жили в омертвелом теле. Она поправляла рукой складки на одеяле и перебирала их мелкими движениями и всё не могла собрать и расправить. Другая рука неподвижно лежала поверх одеяла.

Антип сел в изголовье и взял руку матери в свою. Рука была чуть тёплая, но ощущал Антип, что уже нет внутренней живительной силы, которая наполняет организм жизнью.

Прасковья пошевелила губами. Василиса, бывшая рядом, сообразила и дала попить из чайника воды. В горле Прасковьи хрипнуло, она отхаркала скопившуюся слизь и сказала. Голос был слабый, но слова она произнесла отчётливо.

— Антип, слушай меня. Сядь поближе, чтобы лучше слышать. — Она передохнула, глядя, как Антип устраивается на скамеечке возле постели, облизала сохнувшие губы и продолжала: — Видно, смертушка пришла за мной, теперь не отвертишься, да и устала я карабкаться, пора уходить…

— Ну что ты говоришь, мать…

А что слышишь. — Она опять передохнула. — Отец-то, Маркел, значит, всё талдычил, пока был жив: «Не говори, мать, не говори. Любить нас не будет». Ну а теперь поскольку его нет, а я при смерти, скажу, как на духу.

Василиса тихо удалилась, чтобы не слышать разговора сына с матерью.

Прасковья закрыла глаза и показалось, что впала в забытьё, но это было не так. Она, видно, подбирала слова, которые хотела сказать.

— О чём ты, маманька? — Антип не понимал, о чём завела мать разговор. Может, впервые за многие годы, прожитые бок о бок с родителями, он воочию осознал, что теряет вторую опору в жизни — мать. Когда родители были рядом, он не замечал их, это было так естественно, что они подле, как то, что есть солнце, луна, смена дня и ночи, а теперь, глядя на высохшее длинное тело матери под лоскутным одеяльцем, защемило у него в груди и больно стало, и стал он как бы сиротой. Вот она уйдёт и останется он один на всём белом свете…

А Прасковья, открыв глаза, продолжала:

— Может, и прав был Маркел, не стоило об этом говорить, но раз начала, надо закончить.

— Я тебя не пойму, маманька, — сказал Антип, в душе предчувствуя что-то такое, отчего у него похолодеет сердце. И не ошибся.

— Подай водицы… В ковшичек зачерпни из ведёрка в сенцах. Похолодней… Губы сохнут…

Антип прошёл сени и принёс оттуда в деревянном ковшике с резной ручкой воды. Прасковья отпила несколько маленьких глотков и отдала ковш. Облизала губы, закрыла глаза, будто готовясь к чему-то страшному и произнесла:

— Не наш ты сын родной, Антип.

У Антипа вмиг перехватило дыхание и пересохло во рту — таким было неожиданным признание матери.

— Как не ваш… сын.

Он уставился широко раскрытыми глазами на Прасковью. Казалось, ярче загорелись волосы на остром черепе.

— А чей же… я?

— Не знаю.

— Что ты говоришь? Очнись, мать!.. Это болезнь говорит.

— Не болезнь, сынок. Это на самом деле так. Маркел нашёл тебя на крыльце, в корзине, в лютую стужу, зимой. Кто-то принёс и оставил тебя у нас. Такой ты был золотушный да в коросте, видно худая жизнь была… Записка была с именем, каким тебя нарекли… Выходили тебя, вынянчили с отцом. Имя оставили, что нарекли родители или кто ещё…

Антип сидел, как громом оглушённый, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. Его словно парализовало.

Придя в себя, с трудом выдавил:

— Зачем ты мне это сказала, мать? Оставался я бы в неведении…

— Не знаю. Глодала эта дума меня всю жизнь, как вспомню. Как-то негоже уносить в могилу… Вот сказала и легче мне стало. Как бы исповедовалась я перед тобой. Теперь могу и спокойно отойти.

— Душу ты мне перевернула, — проворчал Антип. — Теперь и я буду жить с этим камнем: а чей я сын настоящий.

Он хотел ещё что сказать, но посмотрел на мать. Она закрыла глаза и впала в забытьё.

Пока не похоронил он мать, разговор с ней не бередил его мозг, не до этого было, забота об умирающей, разные хлопоты… А как отнесли её на кладбище, её исповедь вернулась в сознание и обожгла его с новой силой. Как посверком молнии осветился его мозг. Вспомнился Изот. Наверное, потому, что пришли на память его слова, что он взлелеял Антипа младенцем и оставил его хорошим людям. Подумалось, что не напрасно Изот пришёл на мельницу и остался у них работать, видно хотел помотреть на мальца, которого оставил на крыльце. Вспомнил, как не отозвался на слова Изота о помощи на болоте, как столкнул его в трясину.

Неожиданно, вспышкой, мелькнул в мозгу образ болотного старца. Вот кого он напомнил ему — Изота. Нет не обличьем — прошло столько лет, человек стареет, меняется, да и шрама у Изота не было, а манерой говорить, знакомыми движениями… Неужели Изот? Он спасся. Эти мысли будоражили душу, взбаламучивали её, как волны море, и не успокоившись, накатывались и накатывались…