Комендантский час - Олекса Гуреев

Пришел в лаву. Но немца нет и нет. Подбегает штейгер: «Где твой напарник?» Отвечаю, что нет.

Побежал и привел другого немца. Проработали с ним полсмены. Выбили несколько штемпелей, оставался еще один. Посмотрел, потолочный пласт крепкий. Ударил... Не выпадает. Шире размахнулся молотом. Бах! Один миг... Наклонился, чтобы достать штемпель, и вдруг перед моими глазами мелькнул больший, чем дверь, камень-пласт, накрыл мою ногу. Я не заметил, как очутился на полу, из груди вырвался нечеловеческий крик. Я кричал и царапал руками землю. Подбежали немцы, но ничего не могут сделать. Подбежали еще. Ухватились, приподняли глыбу и вытащили меня. Нога как колода. Качаюсь, кричу. Пробовал молчать — из этого ничего не вышло, только покусал себе губы.

Принесли носилки, положили и привязали меня. С носилками положили на риштак, а он дергается и двигается рывками, нога разрывается. Потом перенесли на железный конвейер, оттуда — на вагонетку, вагонеткой доставили к стволу. На поверхности перенесли меня в машину, и тут я не помню уже, что было дальше...

(А дальше был госпиталь, были еще большие мучения — физические и моральные, — говорить о которых нестерпимо тяжко. Николай Авраменко остался инвалидом... Запись о дне 2 июня, когда случился обвал, сделана в дневнике «четырьмя месяцами позднее, потому что я тогда не мог не только писать, но и говорить».)

35

Перед тем как выйти из дома, Татос несколько минут возился в своем укромном уголке в коридоре, потом, заглянув в комнату, где заканчивали завтрак отец, мать, старший брат Акоп и сестричка Тамара, сказал:

— Я пошел.

В семье Азоянов существовало железное правило: если кто из них отлучался из дома, он обязан был сообщить об этом матери, Мариам Погосовне, или отцу, Петросу Акоповичу.

— Возвращайся к обеду! — властно повелел отец.

— Вернусь.

Более двадцати лет тому назад, когда Петрос Азоян брал себе в жены первую красавицу Александрополя (так назывался Ленинакан), Мариам, девушку из семьи мелкого церковнослужителя, друзья остерегали его: «Ты делаешь непоправимую ошибку, Петрос-джан. Твоя белоручка Мариам не будет хозяйкой в доме, не надейся также и на ее супружескую верность». Но Петрос прислушался не к голосу друзей, а к голосу своего сердца и женился на Мариам. Чтоб избавиться от родителей молодой жены, которые противились ее замужеству с «простым» рабочим кондитерской фабрики, а также изолировать Мариам от многочисленных поклонников, которые слишком откровенно пытались ухаживать за нею, он уехал из Александрополя, поселился сначала в Ростове, потом сменил еще несколько городов и наконец избрал Киев, куда его позвала одна знакомая по Александрополю армянская семья. Киев очень понравился Петросу, но еще долгие годы он с любовью вспоминал находящийся в окружении гор свой живописный район Дзори Богаз, тополя на широких улицах, тихую речушку Ахурян, церкви с голубыми и позолоченными куполами (православные) и с островерхими шпилями (григорианские), родной домик под плоской крышей. Чудился ему порою даже звук зурны... Петрос уже знал, что до конца жизни не расстанется с Украиной, потому что всей душой полюбил этот край с его ласковыми и добрыми людьми, но смерть свою он представлял себе так, как его соотечественники. Придет верблюд, опустится на колени у дверей дома, чтобы хозяин сел на него и поехал в дальнюю дорогу с вечным караваном...

Ошибались те, кто утверждал, что «белоручка Мариам не будет хозяйкой в доме». Все годы супружеской жизни Мариам неизменно где-то работала, не желала быть иждивенкой, однако домашнее хозяйство вела образцово. Даже немного баловала мужа. То ли следуя патриархальной традиции или сама себе определила такую линию поведения — она ничего из домашних дел не поручала Петросу. «Мужчина унижает себя, когда возится у кухонной плиты, стоит за молоком в магазине, ходит на рынок с кошелкой», — были ее слова. Не приучала к этому и сыновей. Единственной ее помощницей была дочка Тамара. Девушку с малых лет надо приучать к роли хозяйки...

Позавтракали, на столе не осталось ни посуды, ни крошки хлеба, каждый занялся своими делами, и в это время в комнату без стука вошла соседка. Она была взволнована, долго не могла отдышаться.

— Что случилось? — проникаясь ее тревогой, спросила Мариам.

Наконец женщина с трудом проговорила:

— Вашего Татоса...

Мариам побледнела.

— Что с ним?

— Вашего Татоса остановил возле дома полицай, поднял рубаху, а у него за поясом — листовки. Так и посыпались на землю... Татоса повели в полицию.

Соседка ушла, забыв притворить за собою дверь, а в семье Азоянов какое-то время не было слышно ни шелеста, ни живого голоса, словно здесь вымерло все. Черная птица влетела в квартиру, заслонила крыльями окна, и в комнате стало темно. Так Азояны восприняли страшное известие.

Первым опомнился отец. Тяжело поднялся, надел пальто, ни к кому не обращаясь, глухо бросил:

— Узнаю, что с Татосом.

— Пойдем вдвоем, — вскочила Мариам.

— Не надо.

На диване всхлипывала Тамара.

Лишь один Акоп внешне не проявлял ни смущения, ии растерянности. Его лицо, с тонкими и четкими чертами, на которое ниспадали кольца черных волос, было задумчивым. Когда шаги отца постепенно замерли на деревянных ступеньках, он прошел в тот самый угол, где только что возился Татос, достал из тайника оставшиеся листовки и бросил их в топку.

— Это что такое? — спросила мать, встав за его спиною.

Спокойно чиркнул спичкой.

— Полиция будет делать обыск, пусть ничего не остается.

Листовки охватило пламя.

Так же спокойно стал просматривать свои архивы. Здесь были тетради тех лет, когда он учился в школе, собственный песенник, альбом с рисунками. Вспомнил, как старательно выводил карандашом портреты Пушкина, Тараса Шевченко, Орджоникидзе, под Шевченковым портретом стояла дата: 25.III.1939 г. Подумал: полицаи могут придраться, зачем сохраняет портрет Орджоникидзе, это же большевик. Сжечь его? Нет, нет! Шевченко не сжигал своих революционных стихов. Пушкин во время царского деспотизма не боялся воспевать свободу. На их примере учился жить и Акоп. И он не может, не имеет права стать отступником перед лицом своих великих учителей.

Отец принес неутешительные вести. К Татосу его не пустили. Сказали: разберутся, тогда видно будет, освобождать сына или нет.

Черная птица снова взмахнула крылом, и в комнате улеглась ночь...

Полицаи ворвались со свойственной им наглостью. Один из