Комендантский час - Олекса Гуреев

а сверху на пиджаке красовалось OST. Мы шли, повесив головы, глядя только себе под ноги. А вокруг нас слышалось: русский, большевик, комиссар, сумасшедший!..

После того как мы переоделись, нам дали лопаты и немца-проводника, который повел нас получать шахтерки. Получив лампы, мы уже стали настоящими «шахтерами». В одной руке здоровенная лопата, в другой — такая же по весу лампа, через плечо болтается фляга, а сам «шахтер» 1925 года рождения.

Получив все «обмундирование», идем на второй этаж, к клети. Здесь я поначалу ничего не слышал в стуке и грохоте вагонеток. Потом несколько поутихло. В половине второго уголь выдали, и начался спуск в шахту. Я вошел в огромную четырехэтажную клеть, берущую за один раз восемьдесят человек. Прозвенел звонок, клеть словно подскочила, потом со страшной скоростью устремилась вниз... Без привычки чувствую боль в ушах, и мурашки бегают по всему телу. Опустились на четвертый горизонт, на 700 метров, затем спускаемся еще на 200 метров. Пешком идем километра два по штреку к лаве. Руки уже болят от лопаты и лампы, а немец ведет и ведет. Протискиваемся через какую-то дыру... Вот и лава № 5 (проклятая и самая худшая лава на всю шахту, даже сами немцы проклинают ее). Грохочут риштаки (металлическое приспособление для транспортировки угля и породы), свистит воздух, дребезжат молотки, отовсюду веет жарой и газом. Перелезаем след за немцем через риштаки, идем согнувшись, задевая то спиной, то головой за острые выступы угля. Один из нас не перелез, упал, риштак начал терзать его во все стороны, протянул метров восемь, потом парень соскочил с испугом в глазах.

Провожатый по очереди оставлял нас около немцев. Оставил меня. Немец приказал, чтобы я отбрасывал породу, и я начал работать. Порода тяжелая, влажная, даже прилипает к лопате. А в лаве так жарко, что пот льется, как вода...

Смена тянулась долго, как год. Когда же она закончится? Но вот начали прибывать те, которые сменяют нас. Немец остановил мотор, попрятал лопаты, и мы полезли вниз. В конце штрека увидел своих товарищей, пошел с ними к клети.

Ноги и руки будто изломаны, и сам я какой-то вялый, хочется спать. Выезжаем клетью наверх, сдаем шахтерки — и в баню. Здесь уже ждут полдесятка полицейских...

Два часа ночи. Входим в барак, становимся за баландой. В три спать! Так закончился первый день моей работы в шахте.

Здесь, возле мотора, я работал с полмесяца. Потом перебросили меня к другому немцу, в самый конец лавы. Этот заставлял и штемпеля таскать (клинья для связывания крепления), и выбивать их, одним словом — людоед. Штемпеля такие, что трудно поднять, а надо через риштак перебросить. С этим немцем я работал целый месяц. Выбивал штемпеля, бутовал, обливался потом, а силы день ото дня уменьшались и уменьшались, уже было трудно одному идти по лаве. А здесь еще каждый день кому руку перебьет, кому пальцы, а кому и ноги. Иногда и со мной случалось: ударишь по штемпелю — он вылетит, а за ним еще штук пять, и такой гул, словно вся лава оседает на нас, в лаве станет темно-темно... Случаются и обвалы, крепление начинает трещать, тогда уже бежишь, потому что обвалится тонн десять.

По лаве бегает штейгер с палкой или с резиной, и, если у тебя уже нет сил вымахивать лопатой, он бьет тебя палкой и кричит: «Большевик! Юда!» — и бьет до тех пор, пока ты не упадешь...

После этого меня передали третьему немцу. Это был хороший человек (и среди немцев есть люди, имеющие человеческое сердце). Приходя на работу, каждый раз приносит «тормозок», один мне, другой себе. Маленький кусочек хлеба, но это давалось от чистого сердца, и все же была помощь. Мы тогда уже пухли от голода, и каждая крошка хлеба спасала жизнь. Поев, начинаем работать. На меня он не кричал и сам работал всю смену. Дней через десять он заболел...

Попытаюсь описать мой «родной» дом в Германии. Здесь все: и кухня, и туалет, и спальня. Утром, часов в девять, будят нагайкой. Застеливаем койки. Все жмутся к плите — уже май, но нам холодно. Окружили плиту в пиджаках, в майках, в фуфайках, молчим. Кто-то проговорит: «Вернемся ли?» — «Нет, подохнем...»

Еще за два часа до обеда становимся в очередь, каждый норовит встать первым. Полицаи разгоняют водой. А вон кого-то бьют по морде за то, что не так застелил койку. А один упал и бьется — падучая болезнь. А там...

О! Начали выдавать. Час счастья. Золотой час! Мы получаем обед!

Выдают по 350 граммов хлеба и баланду. Кому-то дали такой кусочек, что там нет и этой нормы. Не выдержал, не взял!.. В камеру!.. 20!.. Ой! Ой!..

Не успели поесть, бегут за добавкой, стоят. Но появляется немка: «Добавки нихт». Хмурые, опустив головы, расходимся. А здесь уже слышен голос переводчика: «На работу становись!..» Грубо ругается. Становимся. В деревяшках, в фуфайках, в шапках... а уже май. Цепляем на шею здоровенный железный номер, баклажку и стоим. Ноги так и подкашиваются. Раз пять нас пересчитали. Марш! — пошли. Ой! Один, второй упал... Подбегают, бьют сапогами. Не встает.

— Марш! — пошли. А те остались...

В два часа ночи возвращаемся с работы, получаем баланду, и только улеглись спать — тревога! В подвал! А наверху кругом все горит, и воздух разрывается от свиста падающих бомб. Так ежедневно!

Видно труби заводськii

Й колеса проклятi,

Що завозять нас пiд землю,

Щоб життя забрати.

Наше щастя. Юнi, юнi,

Ми ще майже дiти,

А вже в чужiй сторонi

В кайдани одiтi...

Треба вирватись самiм

Iз лабетiв ката

I на рiднiй Батькiвщинi

Життя будувати!

Шахтер Авраменко. 25.IV —42. (В бараке)

Это случилось 2 июня. Проснулся в половине восьмого, оделся, не умывался, холодно, хочется есть. Наступает время долгожданного обеда, становимся в очередь, получаем. Пообедал и голодный. Послышалась команда: «На работу становись!» Вешаем на себя баклажки с чаем, номера. На улице солнце, тепло, зеленеют деревья, а нам в шахту, до полуночи! Один из нас, раскинув длинные тонкие руки, упал прямо на мостовую. Подбежали, дергают, не чувствует. Пошли. В комбинате переоделись, взяли