Комендантский час - Олекса Гуреев

— Леня, я очень благодарна тебе за эту прогулку. Так хорошо прошлись. Даже подумала: это продолжение той дружбы...

— Мне также хорошо, Валя. Ты словно мое второе «я». Какая-то родная. Видимо, это идет от схожести наших характеров, наших душ.

Он проводил ее до ступенек крыльца. Еще немного постояли. Сколько раз приходилось им расставаться, но никогда не переживали такого болезненно-тревожного чувства, как сейчас: словно впервые нашли друг друга. Расставались, но были уже неразлучны...

34

Более ста тысяч киевлян гитлеровцы вывезли на каторжные работы в Германию, а домой отпускали лишь немногих, и только тех, кто подорвал там свое здоровье и уже был неспособен к физическому труду. Так вернулся в Киев и Степан Оберемок, вернулся уже обреченным, с сильными переломами, полученными при обвале в шахте. Был у него на каторге друг — семнадцатилетний Николай Авраменко из криворожского рудника «Ингулец». Когда они прощались, парень передал Оберемку свой дневник, сказав: «Сбереги его, потому что сам я не знаю, останусь ли живым, а это когда-нибудь понадобится». Вот что он засвидетельствовал для истории, для народов, которые по окончании войны будут судить фашизм[4].

Началось это страшное с весны 1942 года, с проклятого числа 11 марта. (Этот день никогда не изгладится в моей памяти, он является днем проклятым, и я буду проклинать его всю жизнь.) «Добровольная» поездка в Германию...

11 марта 1942 года. Пришли, забрали нас и отвели на станцию. Станция была забита людьми, нас провожали отцы, матери, сестры и братья, и у всех на глазах слезы. Родители будто знали, на что выпроваживают нас. В десять часов погрузились, и поезд медленно тронулся... Прощай, родной край! Прости, что покидаю, покидаю не сам, а по принуждению.

15 марта. Едем без остановок. Станции все разбиты, мосты тоже разрушены, поставлены только для проезда, поэтому поезд идет через мост медленно-медленно. На станциях полно эшелонов. Через каждые полчаса встречаем эшелоны с орудиями, танками, углем, сеном, с машинами...

16 марта. Едем по Западной Украине, в восемь утра прибыли на большую и красивую станцию Ковель, потом еще проехали один перегон и остановились на станции Владимир, где простояли весь день. По дороге одного потеряли, и он нас здесь догнал. Я впервые увидел, как бешено, по-звериному немцы обращаются с русскими. Тот, который догнал, получил и сапогами и палкой.

18 марта. Проехали большую станцию Рава-Русская и Мусивку, прибыли в Перемышль. В Перемышле ночевали, спать пришлось на голых нарах, здесь прошли комиссию, побывали в бане. Город сильно разбит и пулями, и снарядами, и бомбами. В Перемышле я впервые на месте многоэтажных домов увидел только груды кирпича. Это поначалу поразило меня.

19 марта. В два часа дня погрузились в пассажирские вагоны и снова через Мусивку поехали на Краков.

20 марта. Уже весь день едем по немецкой земле, перед нашими глазами пролетает множество маленьких городков, поезд мчится бешено, даже не успеваем прочитать названия станций. Прощай, русская земля!

21 марта. Проезжаем многие немецкие города, дома все кирпичные, двухэтажные, кое-где видим уже немцев, все в шляпах и какие-то черные и неприветливые. Поезд мчится днем и ночью, едем по Рурской области. Всюду видим заводы с гигантскими переплетенными трубами, фабрики, целые комбинаты, а вверху, как собаки на привязи, висят сотни баллонов. Начинают появляться шахты. Воздух даже грязно-синий от газов и дыма. Кое-где от комбинатов остались груды камня и голые стены. Потом перед нами снова появились полоски полей. Здесь уже весна. Вспаханные поля, в некоторых местах уже сеют. Проехали большой промышленный центр Галле, после него еще несколько городов. Едем гористой местностью, а горы покрыты темным лесом.

В ночь с 21 на 22 марта прибыли в какой-то город, здесь нас согнали в лагерь, со всех сторон огороженный колючей проволокой в два ряда, на каждом углу стоял солдат с винтовкой. Ночевали мы лежа вповалку просто на грязном полу. Утром прошли комиссию...

22 марта. День пробыли в этом лагере.

23 марта. С самого утра начали со всех концов, как на рынок, собираться пузатые немцы, нас распределили на партии, и здесь я увидел, как «вежливо» обращаются с нами немецкие «культурные» буржуи. Большой мордастый немец в белых перчатках и в шляпе со всего размаха бил ногами низенького паренька лет семнадцати за то, что тот не понял, что он сказал. Это только пример, но он не один, есть на каждом шагу! Так началась наша «счастливая» жизнь в Германии.

Я попал в партию из тридцати человек... Снова посадили в эшелон и повезли. То на одной, то на другой станции высаживали по партии, а нашу везли и везли. Самыми последними высадили нас в Дуйсбурге, потом на машине повезли в Гамборн. Здесь мы попали в «объятия» четырнадцати полицейских и в полутораэтажный гараж с переплетенными проволокой окнами, огороженный каменной стеной высотою в два метра, поверх которой была колючая проволока, а на каждом углу стояла вышка, прожектор и полицейский.

Пройдя три двери, которые следом за нами немедля закрывались, мы очутились словно в другом мире. Здесь было темно, холодно, воздух спертый. Завершал картину кривой, на костыле, с искалеченными пальцами и синим лицом переводчик. Он шкандыбал, как баба-яга, и кричал: «Смирно... там, за перегородкой! Это прибыли новички, если кто украдет что-либо у них, того расстреляют как последнюю собаку». А из-за перегородки выглядывали наши братья, которые уже давно здесь, черные, исхудавшие, голодные. На сердце стало жутко, а внутри словно оборвалось что-то. Так встретила нас Германия. А завтра в шахту, на полкило хлеба и на чашку вонючей брюквы... Встречают земляки, говорят и плачут. Собрались и наши старики: Мирошниченко, Горбач, Буряк — и горько, горько заплакали...

Ночь не сплю, сердце разрывается.

25 марта. Первый раз в жизни спустился в глубокую пропасть, в шахту. Но не в свою, не на своем родном Криворожье, а далеко на западе, в промышленном городе Гамборне. К шахте нас вели шестеро полицейских и один офицер. Пока прошли по улице с километр, мы прокляли и всю свою жизнь, и проклятую Германию, и полицейских, конвоировавших нас, и тех немецких мальчишек, смотревших на нас, как на зверей, и бросавших в нас камнями. А мы шли, как каторжане, с огромными железными номерами на груди, болтавшимися на цепочке через шею, в больших деревянных башмаках,