Harmonia cælestis - Петер Эстерхази

Чем больше семья, тем больше она о себе знает.

Помнится, я находил в самых неожиданных местах — на бабушкином чердаке, в романе Стендаля между страницами — случайно вырванные откуда-то, а иногда и серьезные, сложенные вчетверо листы бумаги с мудреными генеалогическими древесами. Иные были исполнены женским почерком, другие неуверенным старческим, как бы ради проверки памяти, как иногда проверяют лошадь: но, родимая, покажи, на что ты еще способна, что ты помнишь; или в виде постоянной игры, викторины, гимнастики для ума: а ну-ка! кто скажет, в каких родственных отношениях с нами находится вице-король Альтамиры? («Да все мы родственники через Лихтенштейнов!» — Мой отец.)

Записки подобного рода остались и от моей матери, которая тоже бралась иногда «вывести чью-нибудь родословную», но у нее это было скорее стремлением доказать, что она ориентируется в лабиринте семьи; записки, тетрадки, следы так называемой женской жизни, усилий, эти начатые тетради, начатые, то есть заброшенные, в одной — что-то об итальянском ренессансе, биографии живописцев со списком полотен, в другой — обрывок лингвистических штудий: à gauche = налево, плавно переходящий в дневник, в дневник младенца, 1950 год (литературный прием, как будто это пишу я): Моя мамочка — жуткая неумеха. Но у нее все получится, ой, только бы она не уронила меня в ванночку. Уронила!! Но это все ерунда по сравнению с замызганной тощей тетрадкой, запрятанной в задний ряд, где в самом конце, между строк, посвященных текущим расходам, есть и очень личные записи. В глазах у меня рябит. (Я слепну.) Буковки с характерными для почерка матери энергичными росчерками, но невероятно мелкие, чтобы никто не сумел прочесть, никто не сумел догадаться, что это слова, а не просто следы чернил, случайно оставленные пером. Даты, восклицательные знаки, точки, точки, точки, сокращения. Рука явно не хотела записывать то, что безжалостно диктовала отчаянная решимость, безвыходность и какая-то, несмотря ни на что, надежда. А может быть, чувство мести, чтобы не забывать.

В зависимости от предварительного путешествия по семейному древу обращение превращалось в «ты» или «вы», хотя чаще всего само путешествие так сближало, что не оставалось ничего, кроме «ты», даже в случае чисто гипотетических родственников (естественно, это не распространяется на наследство, с помощью «Du» вопрос этот не решается).

Хотя с экспроприаторами тетя Мия и бабушка были на вы, вели они себя, будто члены семьи. В самом деле, поди отличи их от родственников: приходят когда им вздумается, и, рады мы им или нет, в любом случае встречаем с хорошей миной, потому как это в наших же интересах. Гляньте-ка, еще один родственничек, встречали очередных незваных гостей бабушка с тетей Мией.

И началось разграбление наследства моего батюшки. Впрочем, были они достаточно вежливы, отвечали на шутки дам, а один из них на полном серье-зе даже пригласил тетю Мию на променад. Так она и пошла! Другой помогал припрятать кое-что от «товарищей» (и, стало быть, от самого себя). Вот и пойми их! Женский страх обычно лишь провоцирует и усугубляет жестокость, но бабушка с тетей Мией пришельцев только побаивались, не догадываясь, что имеют дело с жестокостью, скорее, рассказывали они потом, в их поведении им виделась всего лишь некоторая армейская неотесанность.

О том, что такое армейская неотесанность, мог рассказать мой дед: взломать ворота усадьбы, потребовать у хозяйки, беременной женщины, драгоценности, расстрелять не задумываясь ее мужа, вышедшего в ночной рубашке узнать, что за шум, расстрелять четырехлетнего малыша, также вышедшего в ночной рубашке на шум, а затем, двумя выстрелами, и женщину, которая чудом все же спаслась и столь же чудесным образом родила младенца, раненного в утробе, — поэтому когда дед неожиданно, прямиком из кутузки, целый и невредимый, но обовшивевший и мечтающий только о ванне, вошел в гостиную, он сразу понял, что в доме беда.

Но беда, она оттого и беда, что в ней нет рациональности: головорезы могли бы стрелять, но они только гоготали.

— О, папаша освободился! — взвизгнул один из них, и стало ясно: эта шайка знала, куда идет; они даже не смутились, а скоренько погрузили, что подвернулось под руку (дед смотрел на них молча, то был чистый страх, это его молчание), и умчались с трофеями на своих авто.

Улепетывали авто, улетали аэропланы… Бела Кун, например, бежал из страны по воздуху. Во второй половине дня — часов около пяти — от Дома Советов, который помещался в гостинице «Хунгария», взлетел самолет, перемахнул через Дунай, через Крепость на горе и, заложив лихой вираж, повернул к площади Вермезё. Аппарат вел сам народный комиссар. Летел он низко, метрах в двадцати от земли: даже лицо можно различить. Было оно, по обыкновению, бледное и заросшее щетиной. Скаля зубы, злодей поглядывал на стоявших внизу, а иным с озорной издевкой даже ручкой делал на прощанье. Карманы у него оттопыривались, набитые шоколадными конфетами, бриллиантами графинь, баронесс, драгоценностями, похищенными из храмов, дароносицами и разными другими сокровищами. На руки намотаны были толстые золотые цепочки.

Когда аэроплан, взмыв, исчез в голубом пространстве, одна такая цепочка, сорвавшись, брякнулась прямо посередине Вермезё, где ее и подобрал пожилой господин, добрый знакомец моего прадеда, кристинский старожил и чиновник налогового управления, что на площади Святой Троицы в Крепости, некто Патц, Иожеф Карой Патц. А поскольку на той цепочке висел медальон с нашим фамильным гербом — грифоном, в одной лапе которого — меч, а в другой, нет-нет, не орало, как можно подумать, а три розы, то старик Патц доставил цепочку прадеду, и моя мать — от бабушки — получила ее в подарок на свадьбу. Цепочку и эту историю. Мать цепочку так ни разу и не надела, за что отец поначалу сердился на нее.

— Неужели ты думаешь, милый, что я буду носить ее после убийцы? — Но отец полагал, что с подобными принципами нельзя надевать ни одно старинное украшение, ибо, в сущности, все драгоценности так или иначе прошли через руки насильников.

— Так ведь те хоть не были коммунистами, — последовал неотразимый довод.

Красивая вещь. Теперь она у меня.

Тетя Мия куда-то пропала на целые сутки. Семья деда, которая жила в Пеште, была в полной уверенности, что она в Чакваре, прадед же, находившийся в Чакваре, думал, что она в Пеште. Где она пропадала, что делала, доподлинно неизвестно и по сей день. У бабушки она объявилась вскоре после полудня, в то время, когда обычно приходит поезд из Таты.

На звонок ей открыла горничная.

— Добро пожаловать, контесса. Надеюсь, вы хорошо доехали?

— Вполне, — кивнула ей тетя Мия, застыв на пороге. Горничная приняла у нее багаж и двинулась вверх по лестнице. Но тетя Мия продолжала стоять как вкопанная.

— Что-то случилось, контесса? — испуганно обернулась девушка.

— Ничего, друг мой. Пожалуйста, помогите войти.

Тут на месте застыла горничная, не понимая, чего от нее хочет барышня.

— Вы еще здесь? — окликнула ее тетя Мия. Та с перепугу выронила из рук саквояж. — Значит, здесь. Так помогите же. Обнимите меня за плечи, как пьяную, и ведите наверх.

Но тетя Мия была не пьяна, а слепа. Тетя Мия ослепла. Следов насилия на лице ее не было видно. Так рассказывал мне отец, а ему, в свою очередь, моя бабушка. Когда тетя Мия в обнимку с горничной поднялась в гостиную, бабушка вместо приветствия показала ей моего отца.

— Ты посмотри, посмотри, как он чмокает! — Она сама кормила его грудью, что по тем временам было редкостью.

Золовка повернулась на звук.

— Уже видела, — глухо проронила она, на что бабушка чуть было не обиделась, но заметила, что с золовкой не все ладно, заметила черные очки, которые тетя Мия, будто кинозвезда, будто Грета Гарбо, хранящая инкогнито, носила с тех пор до конца жизни. Она не снимала их даже на ночь, как мы убедились однажды, подсматривая за нею. Но тогда — может быть, в честь отца? — она в первый и последний раз их сняла и, опять-таки, в первый и последний раз произнесла слова:

— Я слепая.

Именно так: «слепая», а не «ослепла». Будто имя свое назвала. От врача она отказалась, рассказывать о случившемся не хотела. Интересно, что ни старший брат, ни отец ее так и не добились, чтобы она разрешила врачам себя обследовать. И, самое интересное, оба они примирились с мыслью, что тетя Мия вдруг стала сильнее их. Она познала такое, чего они не знали и не желали, не смели знать.

О запрете нам было известно, но наша сестренка однажды полюбопытствовала:

— Тетя Мия, а как вы ослепли? — Танти сделала вид, будто не расслышала. — А вы, что ли, не только слепая, но еще и глухая? — Тетя Мия влепила сестренке наотмашь, без размышлений, и не какую-нибудь моргушку, а полновесную оплеуху.