Harmonia cælestis - Петер Эстерхази

В первый день его пребывания в честь него был устроен роскошный банкет, после чего он также посетил непременный понедельничный салон (Montagempfang) императрицы Шарлотты, да и вечер провел бок о бок с «малышкой Кобург» (как саркастично называла ее свояченица, наша королева Эржебет). Наконец наступил момент, когда он почувствовал необходимость облегчиться. Пышно одетый слуга повел его за собой. Место, куда его привели, поразило прапрадеда, хотя обставлено оно было весьма изысканно, испанское барокко, золоченые ручки, фаянсовые тазы, арки, пальмы. Поначалу он ничего не понял, поскольку общественный туалет видел впервые в жизни. И хотел уже было с негодованием развернуться, но нужда есть нужда.

Но и это еще не все. Рядом с писсуаром стоял мальчишка с дамастовой салфеткой в руке. Похоже, метис. (Как трогательно и естественно, что в этой стране, как в Норвегии для обозначения различных состояний снега, есть слова для любых вариантов mischung[89] — существует таблица, состоящая из шестнадцати клеток, в каждой клеточке нарисованы три фигурки, мужчина, женщина и их отпрыск. Метис — это помесь испанца и индианки, кастицо — сын метиса, мулат — потомок испанки и мориско, есть также чинно, лобо, а также хибаро — потомок мужчины-лобо и женщины-чино, дальше следует альбаросадо — ребенок мулатки и мужчины-хибаро, чей сын зовется камбухо, а сын последнего — самбайго. В предпоследней клеточке нарисованы мужчина-тентеэлейре и женщина-мулатка, на чьем потомке словесный запас неведомого составителя иссякает, и он называет его «нотеентиендо», то есть «не понимаю»…)

Присутствие мальчика ничуть не смутило родственника — смотреть сквозь прислугу не считалось даже высокомерием. Но когда он закончил и, как обычно, столкнулся с щекотливой проблемой последних капель (лгут мужчины, которые утверждают, что с этой проблемой справляются без труда, такое бывает только в романах, да и то если автор — женщина), мальчик стремительно подскочил к нему, почти ребенок, хотя его темная, с бронзоватым блестящим отливом кожа обманчиво набавляла ему лета, и еще до того, как белый барин успел что-либо предпринять, неподражаемо мягким воздушным движением отер его старого балуна.

— Muchas gracias[90], — с благодарностью произнес мой прапрадед, пристально заглянув в маслянистую пару глаз.

Muchas gracias, тоже мог бы сказать я Бараню, но вместо этого нервно поторопил его, валим отсюда. За кустом я увидел училку Варади и, к своему удивлению, не сказал это Бараню.

— Да иду, иду, — с ухмылкой откликнулся Барань и слегка встряхнул пенис. Меня это неприятно задело, как будто он хотел избавиться от следов моего прикосновения; хотя это я перегнул. После ужина Варади вызвала меня к себе, но мне повезло. О том, как мы отливали, она не сказала ни слова, а лишь призвала меня покончить с моим деструктивным поведением и не слишком высовываться.

— Что вы хотите сказать? — Ну, дескать, об этом мне хорошо известно. — Тетя Тери, честное слово, мне ничего не известно.

Тетей Тери училку я назвал впервые, и никто из ребят в нашем классе ее так не называл, только девчонки. Мальчишки до этого не опускались.

Барань, кстати, был прав, что мужчин у Варади не было. Она жила с сыном, двадцатипятилетним, но с мозгом младенца; он писал и оправлялся в постель, и Варади ухаживала за ним одна. Она вечно спешила домой, дорожа своим сыном больше, чем комсомолом, но мы об этом не знали, а если б и знали, то не поверили бы, не смогли бы представить себе, ослепленные страхом и отвращением.

«24 марта, в четыре тридцать пополудни мы с моей дочерью Мией как раз собирались пить чай из какого-то суррогата (кошмар!), супруга и дочь Валентина были в гостях у соседей, когда мой слуга с заметным волнением доложил, что во дворец в сопровождении жандармерии и народной гвардии проник Халнек и требует, чтобы его провели ко мне.

Он требует… Последним, кто от меня что-то требовал, был король-император, но и тогда по форме это была просьба… Да еще дети, требовавшие в свое время упряжку с осликом. Мориц тогда с решительным видом явился ко мне и строгим, скучающим тоном, столь характерным для позднейших его парламентских выступлений, заявил: Отец, я и мой младший брат Алайош категорически требуем, чтобы данное годы назад обещание относительно ослиной упряжки наконец было выполнено! За что я готов был расцеловать сорванца.

Первое, что пришло мне в голову, — меня пришли арестовывать.

Жандармы, вооруженные револьверами и манлихерами, с вызывающе наглым видом взяли меня в кольцо. Халнек, выудив из кармана телеграмму, зычным голосом огласил ее содержание, а именно, что народный комиссар Лукач предписывает комитатскому комиссару Вельницкому под страхом смертной казни опечатать художественные сокровища Чакварского дворца, к чему чакварская директория должна принять незамедлительные официальные меры. Все их декреты заканчивались угрозами приговоров, что на практике означало не что иное, как баснословно высокие штрафы.

Стало быть, не арест, а инвентаризация, подумал я с облегчением. Времени что-либо предпринять было мало. Мы обменялись с дочерью Мией быстрым прикосновением, заменявшим нам обмен взглядами, после чего, сославшись на неустойчивое состояние здоровья, я сказал, что руководство комиссией возьмет на себя моя дочь.

— Это какой такой комиссией? — тут же встряла сожительница Халнека — вульгарнейшее создание с распущенными (!) ярко-красными волосами, в накинутом на плечи грубом мужском пальто, в вызывающем декольте, никак не вяжущемся со временем суток, — на что моя храбрая дочь, покраснев, поклонилась и ответила вместо меня, что комиссия — это они и есть, не так ли?

Я едва удержался от смеха. Ибо в мире, какие бы страшные минуты мы ни переживали, всегда есть что-то смешное, хотя далеко не всегда люди это замечают. Тем временем зал заполнила толпа сомнительного вида чакварских обитателей обоего пола, частично в официальном качестве, частично — руководимых злорадным любопытством и жаждой присутствовать при захвате дворца и „детронизации“ его хозяина.

Когда во главе всей этой орды моя дочь двинулась из зала, я, едва дверь закрылась за последним товарищем, через другую дверь устремился в покои моей жены, вызвал ее камеристку и в двух словах рассказал, что произошло (при этом не в силах избавиться от невероятно забавного чувства, что играю в какой-то комедии Мариво), и попросил дать мне ключи от ларей и шкатулок, в которых моя супруга хранит драгоценности.

Камеристка пришла в такой ужас, что не могла шевельнуться, как будто Халнек с компанией действительно уже перевернули вверх дном весь мир и кто был ничем, тот стал всем, и наоборот, ибо в том-то и был их замысел, а вовсе не в ликвидации „верхов“ и „низов“, как о том разглагольствовал сын еврея Штерка! Словом, я ощущал себя камердинером, а она, камеристка, моей госпожой, выжидающей теперь, чем кончится дело и чего я добьюсь. Я — впервые за все то время, что она провела во дворце, — пристально посмотрел на нее. И странно: она опустила голову, совсем как минуту назад моя дочь Мия. Возмутительно — да ведь я ей в отцы гожусь!!!

Слушая, как топали по коридорам товарищи, мы лихорадочно искали ключи. В конце концов лари и шкатулки открылись, и часть ценностей исчезала в моих широких, сужающихся у колен бриджах, где они благополучно застревали. Дабы облегчить процесс, я даже расстегнул брючный пояс и две верхние пуговицы, опуская в образовавшуюся таким образом полость вещи, щекотавшие своим металлически холодом голые ляжки, на которых я обнаружил впоследствии ссадины от заколок, булавок, брошей, бросаемых впопыхах просто так, без футляров; между тем я заметил, что камеристка стояла уже не с опущенной головой, а глазела, таращилась на меня, на мои руки и раскрытые бриджи.

— Закройте глаза! — грубо рявкнул я на нее, о чем впоследствии пожалел, но глаза она не закрыла.

— Ну тогда отвернитесь! — сказал я не менее раздраженным тоном, понятия не имея, как долго моей дочери удастся тянуть время, но девушка не отвернулась.

— Ну тогда помогите хотя бы! — подтолкнул я к оттянутому краю бриджей совершенно ошеломленную камеристку, ведущую себя так, как среди моих слуг не вел еще никогда и никто. Странный день! И не менее странным оказался вечер.

Набросив шаль на плечи девицы, я вручил ей кейс с самыми ценными украшениями и через потайную дверь выпустил ее в сад, где она должна была закопать его в указанном мною месте и тотчас вернуться назад. Все так и произошло, без того чтобы бдящие очи заметили что-либо подозрительное. Тем временем Мия провела по своим и своих братьев покоям настоящую музейную экскурсию, ведя с коммунистами, в том числе и с похабной бабищей, шутливые разговоры, тянула, насколько было возможно, столь драгоценное для меня время. Едва я, с выпрыгивающим от волнения и усталости сердцем, вернулся в свой кабинет, туда же вошла и руководимая моей дочерью делегация. И теперь я мог посвятить ей свое драгоценное время.