Пташка (СИ) - Скворцова Ксения

Они смотрели друг на друга один долгий миг.

— Всё, что ты сказала тогда, — начал Бьярки, и голос снова подвёл его, прервавшись. — Всё это — правда. Трус, измывающийся над беззащитной девчонкой, вот кто я такой. Видят Небеса...

Он, наконец, отпустил её руки, отступая, и Гнеду захлестнуло чувством невосполнимой потери. Она бесстрашно рванулась к Бьярки, но его взгляд, одновременно измученный и предостерегающий, остановил девушку в полушаге.

— Всё, что я тогда сказала… В ложь легче поверить, когда она переплетается с правдой. Да, было всякое. Ты обидел меня, но нашёл силы признать свою вину, и я простила тебя в тот же миг. Клянусь! — горячо проговорила Гнеда, и что-то неуловимо изменилось в очах Бьярки. Словно из лапы животного вынули занозу, и острая боль прекратилась. — Клянусь, я давно забыла о тех временах и помню иные твои поступки. Как ты избавил меня от позора на колядках. Как храбро сражался с сарынами, защищая свой город и семью. Как хотел взять меня в жёны невзирая на то, что был бы за это осмеян. Ты выходил меня из болезни. Ты хотел спасти меня из темницы и разыскал в плену у Брана, за что едва не поплатился жизнью. То, что ты сделал для меня, мог совершить только благородный, отважный, добрый человек.

Лицо Бьярки преобразилось изумлением, но он всё ещё внутренне боролся с собой, не решаясь верить.

— Почему ты отказала Ивару? — проговорил юноша так тихо, что она скорее прочла вопрос по движению его губ.

Они безмолвствовали, стоя друг напротив друга, и Гнеде показалось, что тень Стойгнева крадётся вдоль стен, прячась в тёмных углах.

— Знаешь, — наконец начала девушка, — учёный старец, заменивший мне отца, был переписчиком старых книг. Он рассказывал, что ему встречались диковинки, в которых сквозь верхние строки проступали иные, те, что когда-то были начертаны снизу. Оказывается, случалось так, что изначальные слова становились неуместными, а, может, неугодными, и, соскабливая их, книжник наносил новые прямо поверх стёртых. Но те, прежние письмена, навечно въедались в кожу и были тут же, внизу. — Гнеда невольно коснулась правой рукой груди. — Так случилось и со мной. Может, ты станешь смеяться, но мне не забыть мига, когда ты в первый раз дотронулся до меня. Когда я в первый раз почувствовала твой запах и увидела цвет твоих глаз.

Бьярки смотрел на Гнеду, не отрываясь, забыв дышать.

— Я до сих пор могу закрыть веки и ощутить яркий свет солнца и брызги на лице. Твой смех. Вкус давленной земляники. Это отпечаталось в моей душе навсегда. Навечно.

Бьярки судорожно сглотнул.

— Стойгнев был одним из немногих, кто проявил ко мне участие. Сострадание. Я много раз обманывалась в людях. Как бездомного щенка, меня достаточно было поманить пальцем и почесать за ухом. За одно это я готова была отдать душу.

Княжич казался тем самым новым словом, которое помогло бы мне вымарать тебя. Он был женихом, наречённым Яронеге в детстве, и мне чудилось, будто мы предназначены один другому судьбой. — Она усмехнулась и со стыдом опустила голову. — Я начала что-то понимать уже после твоего сватовства. Когда оправилась от болезни. Когда впервые призналась себе, что хочу увидеть тебя. — Гнеда вздохнула. — Там, на празднике Солнцеворота ты поманил меня и сам того не подозревая, подарил надежду, которой не суждено было исполниться. Ты возненавидел меня, а Стойгнев утешил. Он был рядом, когда ты гнал меня от себя.

А потом… — продолжала она, едва справляясь с ослабшими связками. — Та лихорадка выжгла во мне что-то. Я лежала и думала. Не о нём. О тебе. Когда всё случилось, когда Стойгнев узнал, кто я… Я всё поняла, но было поздно. — Гнеда не осознавала, что её мелко трясёт. — Там, в темнице, когда мне казалось, что наступила одна долгая, нескончаемая ночь, я звала тебя, только тебя…

Леденящий пот прошиб Гнеду, и в тот же миг Бьярки смял её в объятиях.

Ничего больше не имело значения. Они вдруг очутились там, в холодной, где Гнеда умирала от озноба и страха, и он снова был рядом, обезоруженный и беспомощный.

Бьярки обхватил Гнеду, прижимая, вдавливая в себя, пряча её голову на своей груди, и судороги, пробивавшие тело девушки, передались ему.

Нет. Нынче всё по-другому. Бьярки не отпустит её.

Он сжал зубы. Юноша хотел бы сказать, что он-то никогда бы не причинил ей зла. Не тронул бы пальцем. Не дал в обиду. Но Бьярки помнил, как нападал на неё с мечом. Как радовался её унижению. Как ушёл, оставив в темнице. И, словно прочитав мысли боярина, Гнеда подняла голову и посмотрела в голубые глаза.

— Не жалей о минувшем. Ты — лучший из всех людей, кого я когда-либо знала. — Девушка высвободила руки из стального кольца его объятий и взяла лицо Бьярки в свои ладони. — Мой единственный. Мой желанный. Мой любый.

42. Рассвет.

Гнеда смотрела на Дорогу, петлявшую среди деревьев и полей. Ту самую, по которой когда-то попала сюда за пазухой Фиргалла.

В деревне уже пропели первые петухи, но рассвет был ещё далеко. Наступала осень, и совсем скоро день сравняется с ночью.

Она сидела, забравшись на холодный подоконник, поджав под себя ноги и закутавшись в серый плащ, снова пахнувший Бьярки. Гнеда жадно прижала к лицу сукно и сделала глубокий вдох. Она вдруг поняла, что может сейчас просто соскочить вниз, сделать два шага до своей постели и уткнуться носом в живого, тёплого Бьярки, и ощущение безграничного счастья захлестнуло девушку как река, вышедшая из берегов.

Жировик давно погас, а месяц укрылся за набежавшим облаком, и писчую освещало лишь мерцание жёлтых зёрен, рассыпавшихся над Перебродами. Но глаза Гнеды привыкли к темноте и, отвернувшись от ночного неба, она посмотрела в угол, служивший ей опочивальней.

Бьярки спал на животе, раскинув белеющие во тьме руки по узкому ложу безмятежно и беззащитно, как дитя. Одеяло сбилось, обнажая его спину, и в мягком сизом сумраке Гнеда видела, как еле заметно очерчиваются рёбра при каждом размеренном вдохе, как утопает в тени плавная борозда позвоночника и темнеет ямка у поясницы. В горле перехватило от щемящей нежности, и лишь боязнь разбудить юношу удержала Гнеду от того, чтобы встать и дотронуться до него.

Было невероятно, что кожа Бьярки оказалась такой шелковистой. Что она покрывалась мурашками, когда Гнеда проводила по ней пальцами, что живот подбирался, будто от холода…

Успокоившееся было сердце вновь начало заходиться при одной мысли о прикосновении к нему. Гнеда закрыла глаза, впервые позволяя себе нырнуть в воспоминания этой ночи, ещё не закончившейся, но уже свершившейся.

Когда что-то начало меняться между ними? Когда его объятие, защищающее, почти братское, вдруг стало чем-то иным? Когда Гнеда ощутила перемену в его теле? В себе?

Это было неожиданно и оглушительно, словно вместе они ухнули с обрыва или оказались захвачены мощным водоворотом. Гнеда смотрела в глаза Бьярки и с упоительным ужасом наблюдала, как они меняются, наполняются чем-то уже виденным, звериным, неуправляемым и в то же время прекрасным. Она откуда-то знала, что её очи сейчас отражают то же самое, что они с Бьярки соединены друг с другом куда крепче, чем молодые, связанные свахой рушником.

Девушка поднялась на цыпочках, чтобы дотянуться до его губ, приоткрытых в удивлении, словно Бьярки до последнего не верил в возможность такого исхода. И Гнеда, воспользовавшись его замешательством, захватила власть над юношей. Растерянность боярина опьянила и вселила ложную уверенность в собственном всемогуществе, и Гнеда всё меньше чувствовала себя отдельно от него, погружаясь в нечто бездонное, бесконечное, не имеющее ни названия, ни цвета, ни глубины.

­­— Станешь ли моей? Разуешь ли меня? — прошептал Бьярки, не выпуская её из своих рук, но одновременно не решаясь пошевелиться, и Гнеда, возвращая его дыхание, быстро проговорила:

— Да, да, да…

Она робко и в то же время отчаянно поцеловала его в краешек рта, в нижнюю губу, наконец, добралась до тонкой расселинки, трепеща от распирающего изнутри безудержного счастья, возбуждения и смелости. Гнеда не могла понять, почему Бьярки застыл в оцепенении, почему смотрит на неё испуганными глазами, почему не отвечает на ласку. Девушка чувствовала, что он прикладывает все оставшиеся силы, чтобы зачем-то сопротивляться, хотя его тело гудит, как улей, полный разъярённых пчёл.