Пташка (СИ) - Скворцова Ксения

С этими словами он и его спутники умчались со двора, оставив девушку наедине с Бьярки.

Он смотрел так, как глядят на потревоженную гадюку, со смесью настороженности и отвращения, и Гнеда почувствовала во рту собирающуюся горечь.

Юноша не двигался, будто пригвождённый к месту, и Гнеда, перебарывая себя, сделала несколько шагов к нему. Наверное, она подошла слишком близко, так что, кажется, Бьярки потребовалось усилие, чтобы не отступить назад. Девушка не могла не видеть, что ему неприятно её присутствие, но желание оказаться рядом победило гордость. Остановившись, она принялась жадно рассматривать Бьярки, вбирая в память каждую его черту, и торопливо, как вор награбленное, запихивала в ларец памяти всё, что видела.

Он выглядел взрослее. Старше. Его волосы были острижены чуть короче, чем обычно. В уголках глаз и над переносицей появились едва заметные морщинки. Но очи, смотревшие холодно и недружелюбно, почти как в её снах, были такие же пронзительно-голубые.

Гнеда поняла, что, если сейчас ничего не скажет, Бьярки просто уйдёт, и лихорадочно принялась подбирать хоть какую-то речь.

— Здоровы ли батюшка с матушкой? — хрипло спросила она.

На миг Бьярки недоумённо свёл брови, но тут же его лицу вернулось то же отстранённое равнодушие.

— Они в здравии, — негромко ответил он, и звук его голоса, не слышанного Гнедой с того самого зимнего дня, едва не заставил задохнуться.

Надо было промолвить что-то ещё, чтобы оправдать эту задержку, чтобы заглушить окаянную тишину, но девушка не могла выдавить из себя больше ни слова. Она не в силах была отвести от Бьярки взора, и единственное, чего ей хотелось, это сделать шаг, прижаться к нему и вдохнуть его запах.

От виска юноши вниз тянулась тонкая, запёкшаяся струйка крови, и Гнеда вспомнила, что они возвращались с лова.

— У тебя рана, позволь, я…

Не давая себе времени подумать, девушка безотчётно потянулась к его скуле. Глаза Бьярки расширились в неверии, и с мимолётным запозданием он перехватил её кисть у самого своего лица. Краткое прикосновение прожгло кожу калёным железом, и Гнеда вспыхнула от стыда.

— Она уже зажила, — проговорил Бьярки сквозь зубы, усмиряя участившееся дыхание. Он держал ту руку, которой отвёл запястье Гнеды, чуть на отлёте, словно измарал её в чём-то липком и вязком, вроде смолы. — Я заставляю князя ждать, — нетерпеливо произнёс он, и девушка почувствовала прилив ужаса.

Сейчас он уйдёт, и она так ничего и не скажет! Мысли в голове забегали как ошалевшие белки, и Гнеда выпалила:

— Я слышала, ты женишься. Я… — Она начала заикаться, увидев, как застыло его лицо. — Я… у меня есть для тебя подарок. Прошу, подожди.

Гнеда со всех ног бросилась в дом. Влетев в избу, она закрыла руками лицо, ощущая, что щёки полыхают огнём.

Дура! Какая же она дура!

Гнеда кинулась к своей укладке и принялась суматошно выбрасывать в разные стороны наряды, что лежали сверху. Наконец, перерыв сундук вверх дном, она вытащила рубаху.

Дрожащими пальцами девушка залезла в кожаную сумку, висевшую на поясе, и достала клочок бересты и писало. Резко опустившись за стол, она принялась быстро процарапывать на коре буквы. Закончив, Гнеда свернула грамотку и положила её на сорочку. В следующий же миг она сокрушила трубочку в кулаке и выкинула прочь. Выхватив из груды валявшихся на полу вещей первый попавшийся холст, она бережно завернула в него рубашку и крепко увязала концы. Прижимая узел к груди, девушка ринулась во двор, уже и не чая увидеть там Бьярки. Почему-то Гнеде казалось, что боярин уехал, едва она исчезла в дверях.

Но Бьярки стоял на том же самом месте, опустив голову.

— Вот, — запыхавшаяся Гнеда протянула свёрток, и юноша, подняв на неё глаза, не глядя принял подношение. — Будь, — пытаясь справиться с подрагивающим подбородком, проговорила она, — будь счастлив.

Искра оживления промелькнула в очах Бьярки, но этот блеск не был здоровым. Он криво улыбнулся, и губы юноши шевельнулись, но слова так и не покинули уст. Бьярки мотнул головой, словно отказываясь верить чему-то, и молча развернулся, направившись к Гуляю.

Гнеда стояла, бессильно повесив опустевшие руки, и смотрела, как он отвязывает коня, как одним рывком вскакивает в седло, как, бросив короткий взор на неё, выезжает со двора.

Твердята подошла совсем тихо, и Гнеда повернулась к ней, стягивая с головы серебряный венец с нежно позвякивающими ряснами. Девушка улыбнулась в тревожное лицо кормилицы и проговорила, сама удивляясь тому, насколько безмятежно прозвучал голос:

— Уехали. Можно возвращаться в поле.

***

Он сто раз пожалел о том, что не остался. Ивар бы понял и не стал принуждать. Зачем он поехал?

Испугался насмешки побратима? Не отважился признать, что боится встречи с ней?

Всю дорогу обратно Бьярки чувствовал, как грудь, подле которой лежал проклятый свёрток, нещадно пекло, будто огнём.

Он был мягкий. Он хранил тепло её рук. И, наверняка, запах.

Ему так хотелось приникнуть к нему, понюхать, развернуть, и Бьярки ещё сильнее ненавидел себя за слабость, но больше — её.

Подарок?

Что там могло быть? Полотенце, пропитанное ядом?

Когда Бьярки увидел Гнеду, одетую так, словно в тех самых мечтах, когда он ещё глупо надеялся на их свадьбу, на то, как усыплет её шелками и жемчугом, его душа захлебнулась жгучей ревностью к людям, в чьей семье она жила, к высокомерному сиду, назвавшемуся её покровителем, к побратиму, который приехал, чтобы помириться с ней.

Она была на расстоянии вытянутой руки, но одновременно далека как никогда. И эта подачка…

Бьярки сам не заметил, как оторвался от остальных, и только Жирко скакал поодаль, не упуская хозяина из виду ни на миг. Всё, чего хотел боярин, это забыть сияющие глаза, вновь затягивающие его в прежний омут, из которого не было спасенья. В котором он не мог дышать. Однажды он назвал их вороньими, но это было неправдой. Очи Гнеды походили на спелые вишни, красивые и блестящие.

Бьярки стиснул зубы. Горячий воздух хлестал по лицу, но ему казалось всё мало, и он гнал и гнал Гуляя, желая скинуть с себя её образ, туманивший рассудок, пытаясь рассеять по ветру звук её голоса, стоявший в ушах, оставить в ковылях саднящую ломоту, сковавшую тело, упрямо жаждущее её прикосновения.

Он рывком сунул руку за пазуху и, выхватив узел, с размаха метнул его в сторону.

Жирко, державшийся позади, с сомнением проводил взглядом куль, исчезнувший в кустах, и неодобрительно покачал головой.

Конь уносил Бьярки всё дальше, но вместо ожидаемого успокоения он ощутил лишь пустоту и мгновенное раскаяние.

Чем реже Бьярки бывал дома, в усадьбе, тем приятнее было каждое возвращение. Обычно с лова он приезжал повеселевшим и бодрым, но в этот раз удовольствие было украдено, и юноша не мог найти себе места, расхаживая взад и вперёд по ложнице. Он жалел о том, что поехал в проклятую деревеньку, где когда-то и началось всё это умопомрачение. Жалел о том, что остановился, будто её самый голос имел над ним безоговорочную власть. Жалел, что протянул руку, но больше всего жалел, что, поддавшись порыву, вышвырнул злополучный подарок.

Отчего-то теперь ему казалось, что нет ничего важнее, чем узнать, что лежало внутри, и досада и разочарование грызли Бьярки, не давая покоя.

Он был уже почти готов, превозмогая унижение, велеть седлать лошадь, чтобы отправиться обратно на поиски, наперёд зная, что это иголка в стоге сена, когда в дверь знакомо постучали.

— Войди, — отрывисто бросил Бьярки, чувствуя облегчение оттого, что слуга отвлёк его от безрассудных мыслей.

Жирко, появившийся на пороге, нерешительно замялся, откашливаясь. Бьярки нахмурился и раздражённо спросил:

— Ну?

Отрок переступил с ноги на ногу, и вдруг достал из-за спины что-то.

— Не гневайся, господин. Ты обронил дорогой, — проговорил он, глядя в пол.

Бьярки с изумлением перевёл взгляд на потрёпанный узел в руке мальчишки.