Записки графа Сегюра о пребывании его в России в царствование Екатерины II. 1785-1789 - Людовик-Филипп Сегюр

Первое письмо князя де-Линя.

Главная квартира моя под Землиным.

1 июня, 1789 года.

Я мог бы писать вам зимою о том, чего вы не знали и что узнали после; но я пишу с удовольствием только тогда, когда я могу получить ответ тотчас же. В Париже я никогда не писал писем за Сену. Так, плавая с вами по Борисфену, отделенный от вас легкой перегородкой, обтянутою тафтою, в одной из великолепных галер этого торжественного и волшебного поезда, я, бывало, только несколько минут дожидался вашего утреннего послания. Нечто в роде перемирия или, лучше сказать, роздых, установленный из взаимной вежливости, дает мне время угощать турок в моей палатке (тоже турецкой) концертами на берегу Дуная; весь гарнизон белградский слушает их с другого берега. Как тот испанский король, который заставлял Фаринелли петь ежедневно одну и ту же арию, я каждый вечер приказываю играть Cosa rara, которая таким образом делается вещью весьма обыкновенною. Красивые еврейки, армянки, иллирийки и сербянки присутствуют при этом; это высшее дворянство Землина. Если какой нибудь турок забредет за нашу черту, я его наказываю, и Осман-паша меня благодарит и говорит, что не может добиться послушания себе. Так как мне веселее дразнить его, чем писать письма с извинениями, то на днях, по случаю празднования победы в Баннате, я зарядил ядрами все наши пушки, чтобы отмстить за убитого часового. Штука удалась, и восемь зевак убито было под крепостными стенами. Паше должно быть, это показалось весьма естественным. Я полагал что он рассердится. Я не жалуюсь на ружейные выстрелы которые весело раздаются иногда, когда я гуляю. Но один полковник на наших аванпостах под Панчовым, в сердцах за то, что также поступили с одним капитаном корпуса Бранаковского, стал жаловаться аге Мустафе, и последний отвечал ему следующими словами: «Кланяюсь тебе, сосед Тершичь. Ты говоришь, что у нас перемирие: я этого не понимаю; ты мне пишешь о белградском паше: я не хочу зависеть от него; ты предлагаешь мне свои услуги в случае нужды: узнай же, что высокая Порта ничего мне не отказывает, и что мне нужно только испить твоей крови; ты говоришь, что я могу положиться на тебя: знай же, что в нынешние времена не должно ни на кого полагаться. Прощай, сосед Тершичь». Вот ответ, который я послал от имени соседа Тершича: «Кланяюсь тебе, сосед Мустафа. Видно, что письмо твое писал турок; я очень рад тому, ибо думал, что уж их нет больше. Ты хочешь испить моей крови? я твоей не желаю; что хорошего в крови какого нибудь аги? Делай, что можешь, приходи, когда хочешь; я приказал своим привести тебя пленником при первом случае. Мне очень хочется увидеть тебя. Прощай, ага Мустафа».

Прощайте, милый Сегюр. Иду осматривать десять славных, длинных батальонов, которые мне прислали в подкрепление из Австрии. Хоть бы скорее пришлось пустить их в дело».

Второе письмо князя де-Линя.

Белград, 18 сентября, 1789 г.

Вот мы и на краю востока, куда мы растворили ворота не розовыми перстами, как Аврора, но огненною десницею. Смелость и скорость переправы через Саву, быстрота марша и вступление в ту линию, до которой доходил принц Евгений, отважная рекогносцировка до самых палисадов, все это совершено в какие нибудь пятнадцать дней и, право, достойно лучших подвигов фельдмаршала Лаудона. Он кружил наши головы и сбивал турецкие; я сбивал только пушки неприятельские. Он атаковал Белград с правого берега Савы, а я с левого, где я был орлом этого Юпитера и метал его стрелы. Падение крепости было подготовлено взятием города, благодаря блистательной, умной, неутомимой храбрости графа Брауна, достойного племянника графа Ласси. Во время этого чудного, смелого подвига я сделал диверсию на Дунае с моею флотилиею и потом, чтобы вознаградить потерю нескольких дней и многих людей при атаке закрытого хода, я усилил огонь батарей и построил новую под самою крепостью, которая тотчас же и сдалась. С живейшим удовольствием воина и с унынием философа смотрел я, как взлетели на воздух двенадцать тысяч бомб, пущенных в этих несчастных неверных. Я слышал крики ужаса; голос раневых был заглушаем огнем и смертию. Но оставим эти ужасы. Я довольно долго говорил с драгунским полковником: теперь обращаюсь в великому жрецу в храме мира. Какой повод к размышлению! Только что слово капитуляция было произнесено, как десять тысяч побежденных смешались с таким же числом победителей. Жестокость уступила перед добротой, ярость перед жалостью, военная хитрость перед искренностью и необузданность страсти перед нежностью сердца. Пили кофе, продавали, покупали. Турок, честный в торговле, назначал цену, отдавал свои сокровища, скрытые в подвалах, занимался своим делом и преспокойно получал деньги, когда ему удавалось находить покупателя. Бессознательные философы богачи курили себе на развалинах своих домов и богатств. Осман-паша, глупый губернатор Белграда, покуривал среди двора своего, торжественно его окружавшего, как будто он не перестал повелевать, и как будто он не ожидал, что какой нибудь капиджи-баши спросит у него от имени султана Селима то, чего уж у него не было, то есть голову его, которую он потерял еще при первом нашем выстреле. Взор услаждался и душа радовалась, глядя на янычар, красивых и разнообразных пестротою и богатством одежды, на наши гренадерские шапки и их тюрбаны, на наших кирасир и их спагов, не убитых, хотя и побежденных, на их чудное оружие, их коней, гордых, как они, их твердость и высокомерие, не смотря на несчастье, и на берега Дуная и Савы, оживленные этими животными лицами. Фельдмаршал просил для меня командорский крест военного ордена Марии-Терезии, император уже прислал мне его. Говорят, что довольны были быстротою моих действий и в особенности моею последнею батареею, которая решила сдачу крепости. Я бы писал вам во время осады, но я боялся, чтобы писание мое не было посмертным, и не хотел передавать вам, что происходило в голове моей, не уверясь прежде, что мне ее оставят на плечах. Прощайте, ной сердечный друг».

Этот пестрый слог, эта милая смесь ума и остроты, философии и легкомыслия, человеколюбия и военного пыла, может быть, найдут порицателей между некоторыми недовольными и строгими людьми, которые своею критикою губят всякое очарование и забывают умный совет одного из древних мудрецов, утверждавшего, что философия должна приносить жертвы грациям. Успехи просвещения и свободы, конечно, распространили область разума человеческого; но среди успехов не утратилось ли кое что хорошее? Я не из числа упрямых защитников доброго старого и невозвратного времени, но не могу не пожалеть об утрате вкуса, изящества, беспечности и светскости, с которыми скука в обществе была невозможна. Нынче люди похожи на строгого хозяина, думающего только о пользе, который выбросил из своего сада цветы, чтобы в нем росла только рожь, да травы, да плодовые деревья.